Придя в каюту, я прямо в одежде прилёг на кровать, так как в карманах бряцала валюта четырёх стран, я решил не раздеваться. В голове упорно сверлила мысль – что я здесь, и зачем я здесь? Во всяком случае, трудовая книжка моя здесь точно не понадобится. Это значит, что жизнь моя трудовая и не только трудовая просто слита в унитаз. Поэтому ужасно хочется с кем-то поделится, пообщаться, может в чём-то оправдаться, поэтому затеян этот нелёгкий писательский труд. С годами накопилась усталость не от трудов праведных, а от бестолковой праведности ну и, конечно же, ярость, осознанная, хорошо выстроенная ярость.

Говорят, во всех бедах своих человек должен винить самого себя. Так вот – не дождётесь, и так на Руси полно самоедов, спившихся бичей, алкоголиков, висельников от безысходности. Так что получай страна родная сием писанием, да по мордам. Знаю, что кое-кто из крючкотворов общественного сознания за это зацепится, знаете, как то надоело жить в атмосфере коллапса, осуждения прекрасных палачей и восхваления рабов победителей. Тем более, что и те и другие со временем перемешались, создав понос нашей современности. Может, кому не интересен мой фолиант, так пусть отложит его в сторону, мол, дескать, валит парень всё с больной головы, да на здоровую. Здесь не будет лихо закрученных сюжетов детективного плана, с погонями разоблачениями, современных постельных сцен в духе декамерона. Будет просто монолог, зачастую от первого лица, с констатацией фактов, событий, начиная от рождения и по сегодняшний день. И, конечно же, мысли – мои скакуны. Говорят мысль, сказанная вслух, произведёт действие или противодействие. Не знаю, поживём, увидим.

Родился и выжил я в Магнитогорске в начале шестидесятых. Есть такой городок на южном Урале, в челябинской области. Место я вам скажу пренеприятное. С точки зрения железнодорожников место тупиковое, это значит, что поезда приходят и уходят восвояси, откуда пришли, в одном направлении. Воздушные сообщения с незапамятных времён тоже ограничены. Помню, был пацаном, летал в деревню к бабушке на кукурузнике, за полчаса, сейчас два часа прыгаешь и пылишься в автобусе или в машине, ну и на том спасибо. Так вот, тупиковость города не только в каких-то направлениях, но и в судьбах людей, построивших и умерших за него. Всё это заставляет меня немного обратиться к истории, а также к стихотворению магнитогорского поэта тех времён, Бориса Ручьёва.

На правом берегу реки Урал на выходе из парка на площади Свердлова, стоит символический памятник - палатка первостроителей Магнитки с огромной ладонью, держащей кусок железной руды. А по периметру этого памятника слова этого поэта: «Мы жили в палатке, с зелёным оконцем, промытой дождями, просушенной солнцем. Да жгли у дверей золотые костры, на рыжих каменьях магнитной горы». Далее идут такие строки: «Я знаю город будет, я знаю саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть». Да и прибывали такие люди, тысячами, целыми эшелонами, семьями, целыми деревнями.

Было так, имеет например семья корову или лошадь – всё, значит ты кулак, чуждый стране элемент, а то, что у этого кулака детей на подворье семеро по лавкам, это не считалось. Вот и ставили людей перед выбором, или стройка Магнитки или расстрел, да и тюрьмы были переполнены врагами народа – тем, кто как-то прямо или косвенно работал, жил и правил во времена правления династии батюшки царя нашего. В жару, в студёный уральский холод зимы, выгоняли этот разночинный народ, поднимать могущество Магнитки и всей страны. Люди вымирали, как при эпидемиях, от болезней, голода, холода и скотских условиях жизни.

Допустим, если были у человека родственники, то его как-то и где-то хоронили, если нет – то в общую братскую яму, во всяком случае, я нигде и никогда не видел захоронений первостроителей Магнитки. И этот памятник жалкая насмешка и надменное лицемерие над памятью этих людей. Думаю, я прав. Потому как ни одной улицы не названо в честь имён первых строителей, в основном имена поэтов, писателей, милиционеров. А поезда всё приходили, привозя всё новые когорты рабов – специалистов и просто разнорабочих.

В холодной уральской степи, в морозы, у подножия горы магнитной, рылись котлованы и поднимались стены фабрик, мартеновских и доменных цехов, отстраивалась левобережная часть Магнитки. В войну комбинат освоил выпуск брони прокатки на блюминге, явно не предназначенного для этого стана. Всё население работало для фронта, для победы, к мартеновским печам, станкам становились подростки, далеко до возраста совершеннолетия, потом из них получались квалифицированные специалисты – наши учителя и наставники, мастера, командиры производств.

Но тогда, в те далёкие шестидесятые, появившись на свет, и потом много ещё лет спустя я и не догадывался, что комбинат и город наш построен на костях и крови безвинно осуждённых душ. И души эти никуда не ушли, не улетели, скажем, в космос, а живут над нами среди нас, может где-то в четвёртом, пятом, шестом измерениях, требуя суда справедливости. И потом к нам приезжали астрологи разного ранга и пошиба и все в один голос заявляли, что город построен неправильно, что люди средневековья и более древних времён, никогда не построили бы на этом месте город. Место под знаком скорпиона можно сказать место самоубийц. Попробуйте, посадите скорпиона в стеклянный стакан, через некоторое время, отчаявшись выбраться из него, он поднимает хвост и убивает себя жалом своего хвоста. Так и мой город, на фоне строящихся многоэтажек идёт разрушение и разрушение это идёт изнутри человека. Потом я ещё не раз обращусь к описанию психотипов субьектов и обьективных обстоятельств, с которыми приходилось встречаться, а пока продолжу.

Говорят, память человека обостряется, когда у него горе, а так, когда у него всё хорошо, когда жизнь как фруктовый кефир, то её как-то и не ощущаешь. На всю жизнь запомнил, плачь матери, когда она уходила от моего отца, тёмный коридор добротной двухкомнатной квартиры. Я стою возле деревянного сундука с округленной крышкой, на нём стоит почему-то наш будильник, и говорит мне тик-так, тик-так, запомни, малыш. Из открытой двери одной из комнат двухкомнатной квартиры льётся свет лампы, и этот плачь и причитания моей матери. Потом, помню, по жизни она много плакала от боли, горя и потерь. Но этот плачь особенно вонзился в мою память. Потом мне говорили: «Тебе было всего год с небольшим, не мог ты этого запомнить». А ведь запомнил же.

Нас, мигрантов, этапом привезли сначала в шведский город Gävle. Потом ещё дальше, как ссыльных декабристов, на север в город Буден на шикарном автобусе, едва на половину заполненном автобусе с туалетом. Ехали часов двенадцать, делали короткие стоянки на заправку и перекуры. Весь путь в организованных кафе и туалетах, даже посреди трассы. Просто стоит сам по себе сортир, типа МЖ с унитазами из нержавеющей стали и всё что к нему причитается посреди трассы и тишина.

После перекуров нас шофёр полюбовно пересчитывал как цыплят, и мы ехали дальше. Не поездка, а приятная дорожная экскурсия, а ведь многие из нас вообще не имели не родины, не флага, не документов – просто люди. Приехав в Буден, нас разместили по квартирам, кого в самом городе, кого за городом, семейным парам с детьми – отдельные квартиры, даже небольшие дома, нам одиночкам – квартиры с подселением. Мне в напарники достался приехавший со мной товарищ из Армении, плохо говорящий по-русски, но я был и этому рад. И вообще, чем дальше в памяти людей из стран СНГ Советский союз, тем хуже мы понимаем друг друга, и дело совсем не в языке, а в его оборотах, интонациях. Эту тему я раскрою потом.

Пишу эти строки, а за окном давно уже зима, и не торопливо льётся песня леса в зимнем убранстве, стоят морозы. Прогулки по лесу освежают, добавляют впечатлений, пока не было снега, было видно, что леса богаты грибами – груздями и всеми типами грибов, что растут в настоящем чистом лесу, а также ягодами, похожими на нашу клюкву по вкусу. Сейчас, когда земля покрылась белой пеленой снега, видны узоры следов оленей, лосей, зайцев, может и волков, или собак – кто их разберёт. Но то, что на днях видел следочки мишки, это точно, летящей походкой снесло меня со скал, потом почему-то быстро шёл и оглядывался.

Ещё приятно погулять по вечернему Сэвасту, городом он не называется, просто БУ по-шведски, проживание, деревней, селом тоже не называется, так как не мычат во дворах коровы, не блеют овцы, не поют петухи, да и дворов самих как таковых просто нет. Дома, улицы просто как бы выходят из леса, будто бы говоря, а вот и мы, посмотрите на нас, мы тоже нарядные и красивые. И действительно, все дома и постройки, лужайки и дорожки просто благоухают чистотой порядком и красотой, нарядными стеклянными верандами и потом, здесь на западе так, что под крышей человека, то всё жилое. Утепляются крыши, прорезают в них окна различной конфигурации, делаются в них спальни, детские комнаты.

По вечерам видно, что окна совсем не зашторены и не зажалюзены, хотя у всех стоят окна с двойным стеклопакетом с уже встроенными во внутрь жалюзями, так что ничего придумывать не надо. Швеция – полярная страна, здесь рано темнеет зимой и почти нет ночи летом. Помню, когда был молодой и морячил в морях немного севернее отсюда, да летом на палубе ночью можно было читать газеты. Так и здесь, зимой сейчас в три часа дня уже ночь.

Рано зажигают свет и в стёклах домов, больших и маленьких видно, что свет этот льётся совсем не с потолка, а откуда-то со стен, снизу, с подоконников ажурными, замысловатыми светильниками, бра, просто до неприличия сокровенной интимности мягко освещая обстановку и убранство комнат, спален. Идёшь и думаешь: «Почему так, они, наверное, и детей делают не зашториваясь. Во всяком случае, нам их не понять». А перед входом домов, квартир, подъездов, перед входами магазинов, банков, разных заведений прямо на земле, на снегу горят какие-то непонятные долго горящие свечи, огни. Вообще огонь это символ очищения, обновления, души, мыслей, не пускает злых духов, людей, стережёт счастье, уют и покой в доме.

Сейчас перед западным рождеством город Буден, одевает праздничные одежды. Лёгкая, давно забытая детская дымка красоты и счастья витает во всём и везде, на стенах домов, в витринах магазинов, в лицах людей. Вон ватага малышей и подростков возится в огромном чистом сугробе, а вон бабушка – божий одуванчик – идёт и толкает впереди себя салазочки с полозьями по бокам от неё, а впереди на салазочках устроена корзиночка с нехитрой снедью. Вообще здесь в Швеции для людей в возрасте, если им трудно ходить прямо, выпускаются специальные тележечки на колёсиках, на которых можно и посидеть отдохнуть и разместить небольшой пакет, а зимой вот такие салазочки. Господи! Мне никогда не забыть мучений моей мамы, когда у неё в преклонном возрасте случилось перелом шейки бедра, с усугублённым состоянием сахарного диабета, когда до самой смерти у неё не срасталась кость, но она продолжала жить, готовить, убирать, стирать, передвигаясь посредством табуретки или на костылях, такая тележка бы ей не помешала, но и об этом потом.

Дальше о своём, любимом. От голода и нищеты шли, бежали в то послевоенное время люди, особенно молодёжь, из своих сёл, деревень, в города. Четырнадцатилетней девчонкой приехала в Магнитку и моя мать. Хотя город и принял её, а это был её город – город астроводяных знаков, на свет я появился лишь спустя тринадцать лет. Почему так поздно, не знаю, но знаю лишь одно, это было её осознанное стремление к лучшему, лучшей судьбы, лучшего гнезда. А получилось всё, наоборот, до моих трёх лет, скиталась она по квартирам и я не подводил её, говорят, рос здоровым крепышом, без проблем.

Потом нас приютила семья Иванниковых, из пяти человек, двое взрослых, двое детей, бабушка, жили в трёхкомнатной квартире и в одну из комнат приютили нас. Соседи наши – семья Иванниковых, добрейшей души люди, любили выпить, поругаться, попеть, посмеяться. Дядя Ваня – здоровый русский мужик, из Сибири, семья его перебралась во Фрунзе, короткое время жил там, потом приехал в Магнитку женился.

Что такое вообще здоровый русский мужик? Это бесспорно, косая сажень в плечах, рост, и не дюжинное здоровье тела. И что бы он не делал, за что бы он не брался, он всегда был впереди, и когда играл в футбол, пил водку, на весь посёлок славился как лихой гармонист, певец, горлопан. Но из всех крепких ругательств в семье, или в дружной компании у него было только два, это – екуня Ваня и в пим дырявый и что бы он ни делал, всё сопровождалось сильным носовым дыханием. И если его можно было бы начинить углём или дровами, то обязательно пошёл бы дым, его так и прозвали в шутку – дядя Ваня-паровоз. И работал дядя Ваня там, где работала и моя мать – на неподалёку находившемся цементном заводе, грузчиком.

Поселок, в котором мы проживали, в то время назывался «Аварийный», потому, что при строительстве завода часто случались аварии и люди поселялись недалеко, чтобы быстро это устранить. В то время никто и понятия не имел об экологии, о чистой среде. Поэтому где работаем, там живём, а где живём там и работаем и что тогда, что сейчас, комбинат наш, да близлежащие заводики щедро посыпают на головы блаженных горожан тонны разноцветной пыли, цемента, доломита, кислотных дождей, газов и прочей мерзости.

Конечно, это не могло не отразится на моём цветущем здоровье, до самой школы врачи, больницы, уколы, финишной чертой на моём теле были уколы в голову, иначе бы не выжил. Потом, помню, пришёл с армии мой отчим, и зажили мы втроём дружно и весело, на двенадцатом квартале дали нам комнату, в квартире с ещё двумя соседями, в семь лет как все дети пошёл в школу, и началась полноценная семейная и школьная жизнь.

Школа тоже находилась недалеко, на одиннадцатом квартале прямо через огромный грязный пустырь. В дожди в слякоть вся грязь была в школе, не помогала и вторая обувь. А посреди пустыря, пересекая два проспекта, прямо вдоль кварталов, ходил паровоз, благодаря длине его вагонов и дыму, застилавшему окна школы, создавалась неуправляемая эйфория невозможности ведения урока, иной раз учителя просто выходили из класса, отдав класс на растерзание бушующих страстей, и при стуке удаляющихся вагонов возвращались и продолжали урок.

В то время все жили как-то вровень, и те, кто имел своё жильё и не имел, во всяком случае, вставали на очередь на квартиру в профсоюзном комитете, можно было выпросить комнату на соседей, в коммуналке. Строились кварталы для заводов, например, половина квартала построена для цементного, а вторая, для стекольного завода. Комбинат наш, его цеха, производства вели огромное строительство спальных районов. Во дворах обустраивались детские сады, школы, хоккейные коробки с деревянными постаментами для сидения с обоих сторон по длине, я даже помню запах опилок и то время когда их делали.

Здесь же рядом на нашем квартале в полуподвальном помещении была обустроена библиотека, ну просто до дыр зачитывались романы Дюма, Вальтера Скотта, Жюль Верна, Фенимора Купера, рядом в большой комнате были кружки по интересам, стояло пианино, показывали фильмы, мультфильмы. По городу в кинотеатрах не сходили афиши фильмов про мушкетёров, индейцев, Гойко Митич был кумиром всех мальчишек, мы были просто уверены в том, что он настоящий индеец, а не югославский актёр.

Много лет спустя я и сам оценил прелесть рюмочки хорошей водочки из запотевшего графинчика под квашенную капустку с огурчиками. С вечера на хоккейной коробке зажигались огни и происходили хоккейные баталии между верхней частью квартала и нижней, между кварталами, просто катались, а если кто замерзал, рядом клуб – наша библиотека, посидел, полистал подшивки журналов, газет. Мы жили в одиннадцатой квартире, а в квартире двенадцать жили двое старых евреев, тётя Клава и её муж, имя которого я не запомнил, они были портные и весь квартал у них делал заказы. Помню первую свою курточку из коричневого вельвета, которую они мне сшили, качество было не ахти какое, но я был очень рад потому, что это была моя первая не магазинная вещь.

Балкон тёти Клавы выходил во двор, на хоккейную коробку и я вам скажу, это был пост технического наблюдения всего квартала. Она знала все новости и старости на тему, кто куда, во сколько и с кем пошёл, чей муж или жена поздно вернулись с работы, как мы себя ведём, эти и другие подробности были на слуху квартальчан. Ну просто живая стенгазета и когда померла тётя Клава – а хоронили её всем кварталом – то горечь утраты была во рту у всех, кто плевался, кто слёзы лил, все просто в один миг осиротели.

Пишу эти строки, а на столе полно учебно-познавательной литературы по шведскому языку, потому, что изучение языка для меня сейчас есть первейшая прерогатива начала моей жизни в Швеции. Вообще всем нам – русскоговорящим людям кто волею судеб или осознанно оказался здесь в северной Швеции, жутко повезло, потому, что у нас есть преподавание с русского на шведский. Нам мило напоминают о членах предложения обоих языков и что мы являемся членами продолжения чьей-то судьбы. Bra vädret, faller snö стало всем светло, поздравляем всех с гуд Юль и не нужен нам июль, или приходи скорей июль. И действительно, погода, снег такой белизны и чистоты, что захотев попить, надо просто поесть снега и надо просто в этот момент быть здоровым и чтобы не заболеть тепло одетым, в том числе голова и ноги. Ещё нужен чистый воздух, на Урале, где я жил, даже падающий снег уже грязный.

За окном дней пять постояла оттепель и сейчас опять зима набирает обороты, опять снег, морозы. Скоро Рождество, первый раз в жизни буду свидетелем западного рождества, а пока о прошлом. Где-то после пятого, шестого класса мы получили отдельную однокомнатную квартиру на пятом этаже в этом же квартале, недалеко прямо через дом. Мы могли позволить себе содержать котёнка, с которым я не расставался не днём, не ночью, в ванной в тумбочке у меня была своя мастерская. Там из проволоки, из дерева делались рогатки, оружейные шедевры. Я познакомился с мальчиками из интеллигентных семей, мы читали книги, интересовались энциклопедией, меня очень интересовало оружие, особенно револьверы, мы увеличивали изображение, переносили на кальку, потом на бумагу, на дерево. Сделал точную копию ружья как у «кожаного чулка» из кинофильма «Прерия» только из дерева, из пружин и проволоки смастерил замок затвора. В то время продавались так называемые пистоны, одиночные и на ленте, вставляешь эту ленту в свой винчестер и идёшь на тропу войны между индейцами и ковбоями. Потом мастерил пистолеты – пугачи, поджиги, с пяти метров сантиметровая доска пробивалась куском гвоздя или железа.

Да, оттуда из далёкого детства зрело во мне чувство романтики и справедливости, а как мы горячо обсуждали главы из прочитанных книг, до драк, до хрипоты в голосе. Вот это всё взять бы и подхватить, направить в нужное русло моему отчему, но он оказался нейтральным. Уже при жизни с ним, моя мать видимо, несколько раз встречалась с моим отцом, и он пригрозил ему, что если хоть пальцем тронешь сына – убью. Помню, когда за ручку, моя мать меня вела к нему, по видимому, он получил новую квартиру, я вырвался от неё, прокричав, что у меня есть отец и другого не надо и через весь город пешком пришёл домой.

И всё равно отчим меня возненавидел, ну на самом деле, зачем вкладываться в чужого ребёнка, в его душу, если завтра кто-то придёт и заявит на меня права. Отчим неплохой был человек, умный, начитанный, выдержанный, сильный. В доме всегда было несколько подписок журналов, газет, обилие книг из библиотек, купленных, просто подаренных, всё это прочитывалось за столом, в туалете, на улице. Всё это немного приросло и ко мне и я бы сказал, что такая ну просто безобидная и не видимая часть характера в те времена, как свобода и независимость.

Любил отчим и выпить, но это всё проходило без затяжных ссор, скандалов и разборок, просто, если пришёл пьяный, молча, разделся и лёг спать. Работал отчим шофёром на том же заводе, где и моя мать, возил глину с карьера, а росточком то он был совсем не великого, но лихо управлял грузовиком МАЗ-500. В те времена машины и люди понятия не имели о гидравлике рулевого управления, я иногда заходил к нему на работу порулить и если встречался на пути поворот, я говорил: «Аа…», и мощные сильные руки плавно меня вписывали в поворот. Потом были разборки полётов, но это не так важно. На работе его уважали потому, что любую машину тех времён знал и мог починить.

Дальше о Магнитке. После войны город строился и обустраивался пленными немцами, а среди них, несомненно, были хорошие инженеры, строители, архитекторы. Ими были построены ряд кварталов по улице уральской, районы кинотеатра имени Горького, разбиты и обустроены парки с фонтанами с насаждениями прямо посреди кварталов. А дома в основном двухэтажные по два-три подъезда, прототипы таких домов я вижу здесь, на западе, в них уютно и спокойно, как и в домах построенных немцами. Выходы и выезды из кварталов отделаны колоннами, арками с лепниной по бокам и сводам.

Строили нам такую красоту и, наверное, каждый из них надеялся на помилование, на хорошую судьбу, а кто может и просто от души за порушенное и загубленное на войне. Население, в основном женщины да ребятишки, подкармливали их, кто краюху хлеба сунет, кто молока, продукты, русская душа и сердце отходчивые. Ребятишки продукты выменивали на часы, ремни, ложки, на их походные термоса, на всякие безделушки с орлами, свастиками. Они хорошо сохранились во многих семьях.

Потом начали отходить от пьянок и неустроенности покорёженные войной освободители, стали подрастать свои кадры строителей-очумельцев, и всех пленных расстреляли. Что вы думаете господа? Своих-то советских военнопленных пускали в расход, история рассказывает, что даже и тех, кто был в плену один, два дня уничтожали как врагов родины, немногие уцелели, об этом я тоже расскажу потом. Ну а мы ребятня тоже не отставали от поколений тех послевоенных пацанов, был тогда на комбинате скрабной цех, и хотя срок после войны прошёл вроде бы немалый, двадцать с лишним лет, продолжали поступать разбитые танки, САУ, орудия и другая техника войны сначала под пресс, потом на переплавку. Сколько патронов, гильз, стволов винтовок зачастую с затворами тащилось домой, ох как нам попадало от родителей, от милиции.

В тридцати километрах от местечка Сэваст расположен город Люлео. Там, говорят, во время войны был большой лагерь советских военнопленных и очень многие из них завели семьи, по окончании войны приехали в Советский Союз и говорят, все до одного были расстреляны. И ещё говорят, что в соседней Норвегии, что к северу отсюда, нацисты производили опыты над людьми, по созданию арийской расы – с высоким лбом и карими глазами.

Вот такие скажем не весёлые странички нашей истории, а спрашивается – когда и кому на Руси жилось хорошо и весело? Просто если даже хорошо потужиться историкам, вряд ли наберётся страничка рукописного текста, так себе, одно лицемерие и заигрывание с народом. А конкретно с людьми, десятками их поколений живших и принимавших рабовладельческий уклад жизни на протяжении всей истории существования государства российского. Вот так если написать? А то всё народ, да народ и продолжу, что в Петровские времена, что во времена Екатерины, в то время, всю центральную часть Руси до Урала и Сибири занимали огромные реликтовые леса, с очень высокими деревьями. В лесах зверья разного было больше чем людей, озорничали разбойники, типа Стеньки Разина, Емельки Пугачёва и других. Но главное нужны были дороги к сокровищам, кладовым Урала и Сибири. И повелела Екатерина Великая: «Жечь леса!» Я не знаю, но леса наверное горели годами, сразу же выгоняли рабов, расчищали пепелища, строились города, дороги, посёлки, веси. Совсем малая часть таких лесов сохранилась в Белоруссии и называется это место – Беловежская пуща.

Это я к тому, что любой островок, любое место цивилизации, имеющее историческую или не совсем историческую ценность на Руси, построено только силами крепостных рабов, а не свободными гражданами, строителями, зодчими, ремесленниками, будь то церковь, дворец, жилой дом. Правда, в истории Руси триста лет существовало такое Новгородское княжество, которое в крови потопил Борис Годунов. Говорят реки и озёра были полны трупов изувеченных женщин и детей. Дикие звери, отведав человечины, смело поджидали и набрасывались на людей. Об остальном ничего неизвестно, кто были эти люди, как у них всё было устроено, ни кто не знает? Все рукописи, все манускрипты были уничтожены, сожжены и преданы забвению. Ни одному европейскому монарху, королю или правителю и в голову не могла прийти такая мысль, как держать в рабстве свой собственный народ. Инквизиции, устрашения, да, были, поборы, налоги, но только не рабство. Такое под силу только нам, нашим хитромудрым царям и правителям.

Дальше о себе. Моя мама любительница была попутешествовать. Поэтому, когда наступал очередной отпуск, она с лёгкостью отправлялась то на Кавказ, то в Крым, в Прибалтику. Когда мне исполнилось двенадцать лет, мы поехали в гости к родственникам Иванниковых в Киргизию во Фрунзе. Эта семья через много лет также хорошо встретит и меня, и сложатся добрые хорошие отношения. Помню палящий зной, азиатские базары, горы арбузов, дынь. Помню мне дают большое иссык-кульское яблоко и я двумя руками его держу и ем и пока ходим по базару пробуем манты, самсы, плов, разные восточные блюда, фрукты. Приходим с базара, нас сажают за стол, а мы уже сытые. Помню вдоль линии домов проходили арыки, как купался в них с местной ребятнёй, ляжешь по течению и тебя далеко- далеко оно несёт. Помню, поехали в гости к одной женщине, так там посреди квартала вместо хоккейной коробки был огромный бассейн, но там почему то не было воды. Или его чистили, или, была какая другая причина, но мне ужасно хотелось в нём искупаться и так и уехали ни с чем. Потом через много лет я колесил по Бишкеку, по его пригородам на машине и так и не нашёл это место.

Дальше идёт период, я бы его назвал периодом пробного взросления. И начался он, ну конечно же, на крыльях музыки – музыки виниловых пластинок, ленточных магнитофонов, разной величины и мощности, а также период оконной музыки. Всё это выставлялось вместе с колонками на балконы, в проёмы окон всё это орало, булькало, свистело, веселя и сводя с ума соседей, жителей близ лежащих домов, прохожих улиц и других слушателей. С тех времён и по сей день в меня прочно вонзился рок, хорошее танцевальное диско и прочие, вещи и атрибуты тех времён. Ещё висел на ковре деревянный винчестер, ждали своего часа x ковбойские кольты в кобурах, пылилась шляпа «стетсон», сделанная из плотной бумаги и ждала ветра перемен бахрома курток, но почему - то моими атрибутами стали – джинсы и пачка сигарет в кармане.

Под до боли не забываемые вещи рока, и диско распивалось вино, целовались с девчонками. У моего друга была хорошая аппаратура, слушались диски, переводились названия песен, альбомов, любуясь их завораживающим красивым оформлением. Да для нас это было начало благоговейного восприятия далёкого для нас западного мира с его свободами, джинсами и большими деньгами. Для нас, для советской молодёжи той эпохи становление и я бы сказал прописка западного рока и не только рока, но и всей западной музыки тех времён как то прошла незаметно и келейно. Просто собирались компаниями, слушали диски, переписывали их на магнитофоны, весело проводили вечера с девчонками на дискотеках и всё. А на западе и в Америке рок группы собирали футбольные поля и стадионы молодёжи, оживали площади городов, проводились концерты и демонстрации против войн.

Правительства многих стран изменяли и писали законы по социальной политике молодёжи, да и всего населения в целом. Сейчас исполнители рэпа, хип хопа, поп музыки просто купаются в океанах удовольствия и роскоши. Ведь вот на самом деле, сделал клип, например или исполнил в живую свою композицию, ну скажем три, пять раз, а дальше на концертах идёт исполнение под фонограмму. Иной раз смотришь или слушаешь песню или исполнителя, слова вроде нормальные, даже хорошо слагаются в рифму, но почему ты её шепчешь? Добавь голоса, мелодии, инструментов и у тебя получится хороший шлягер. Совсем другое было в те года: - такие группы как Deep Purple, Rainbow, Uriah Heep, Whitesnake, Black Sabbat и многие другие. Они выходили на сцену патлатые, обвешанные цепями и гитарами и в живую выдавая такие музыкальные и голосовые композиции, что у нас, находившихся за тысячи километров и слушающих музыку с дисков, по транзисторам, просто кровь застывала и вскипала в жилах.

Те времена действительно я бы назвал временем романтиков, потому, что в парках, садах, скверах, да и в подъездах домов, когда холодно и ненастье можно было видеть гитаристов в окружении друзей, подруг. Чтобы произвести впечатление на девчонок, тогда все на гитарах бренчали понемногу. Особенно если замахнёшь стакан портвейна, то и аккорды вроде ложаться как надо и всем уютно и весело.

Любил девушек своих приглашать в театр, зачастую многим нужна была может быть более скромная обстановка, но я любил, чтобы всё было с шиком, с размахом, с цветами, с мороженым, с томатным соком. Да что говорить? Были, конечно, были времена после индустриализации всей страны, когда даже сельские магазины ломились от обилия товаров. Все жили и работали в сегодняшнем дне, и не думали, что предстоит жить и работать в дне завтрашнем. Страной управляли и строили её и те, кто прошёл и пережил войну и те, на чьих руках кровь расстрелянных и репрессированных, одинаково боялись и уважали тех и других. А в затылок им уже дышали и потирали руки в ожидании их смертного часа вторые, третьи, пятые секретари парткомов, обкомов и прочих …комов, их дети и дети их детей.

В связи с вдруг из ни откуда взявшимися проблемами и запросами детей наши родители и мои в частности, настойчиво предложили мне после восьмого класса продолжить обучение в профессионально-техническом училище, сейчас это называется лицей. Моя мама работала крановщицей грейферного мостового крана, по этому поводу она часто говорила: «Когда прихожу к электрикам, по поводу неисправности то они или спят, или пьют чай, или что-то разбирают, поэтому лучшей специальности для сына не найти. Пусть поучится, поработает, а там видно будет, потому, что мы его не вытянем».

Боже мой, как она ошибалась, во-первых, рабочая среда затягивает, во-вторых, после окончания школы и ВУЗа более прямая дорога из подмастерья в мастера. Был и другой путь – вечерний ВУЗ, но я судьбой распорядился по-своему. А пока об училище, сами между собой мы называли его фазанкой, соответственно и нас тоже называли фазанами. Учебные группы были переполнены, шли учиться в училище ребята даже из обеспеченных семей. Меня посадили с мальчиком наголову выше меня, он оказался родным братом моей будущей жены. У нас с ним оказались одинаковые вкусы и устремления, такие как музыка, вино и девочки, только он немного был одарённее меня, чинил и собирал магнитофоны, всю нехитрую аппаратуру тех времён и народов. Я всегда проникался уважением к неординарному человеку, понимаете с ним не просто можно выпить и закусить, но ещё и в его голове, что- то есть, он не пустой человек, а если это так, то он не подведёт.

На втором курсе обучения нас направили на практику в листопрокатный цех № 3, на деле постигать устройство и работу электрооборудования. Также нас задействовали в ремонтах агрегатов, такие как лужения, пассивации, оцинкования. Под парами цинка, олова, щёлочи и меди меняли, продёргивали меднографитовые щётки, чистили коллектора роликов. В то время, это был самый престижный и чистый цех и мне хотелось было бы после практики остаться в нём работать, но судьба распорядилась по-иному. Где то в середине третьего курса нас всех переправляют в Горнообогатительное производство Магнитогорского металлургического комбината, откуда и пойдёт описание моего трудового пути и осознанного самоутверждения.

В те времена, времена холодной войны Советский Союз представлял собой жёсткую милитаристскую державу патриотов. Поэтому очень многим коммунистам, партийным функционерам, осуществлявшим надзор за поведением и умонастроением населения, очень не нравился наш развязный вид и поведение в обществе.

Бледный, грязный, прихрамывая, но гордый и счастливый я притащился в место сбора. Но с той поры, на моей груди заалел значок парашютиста третьего класса. И до конца обучения, он так и красовался на лацкане пиджака моей училищной формы. Что говорить? Готовили к войне, к армии, к обязательному военному призыву в советскую армию, который начинался с восемнадцати лет, очень основательно. Ещё до армии я имел специальность «оператор радиолокационной станции», прыгал с парашютом, стрелял из карабина, из автомата Калашникова, собирал, разбирал его и как уже получивший путёвку в небо, обучался на курсах пилота учебно-тренировочного самолёта ЯК-12.

В то время активно работали школы ДОСААФ и другие военно-патриотические организации и если бы нас не кинули на практику в ГОП, откуда я приходил грязный, надышавшийся всякой дряни, голодный и уставший, то возможно жизнь моя сложилась бы иначе, а так, пришлось оставить обучение. Практика моя проходила на участке усреднения концентратов, а работа впоследствии на агломерационной фабрике №1, у мастера Козлова Василия Георгиевича.

Прикреплён я был к наставнику – Савечкину Анатолию Геннадьевичу, всю войну проработавшим в плену у немцев электриком, земля ему пухом, а ведь успел мне что-то вложить по работе и рассказать. Здоровый русский мужик, бывший коммунист, до конца дней своих прожившим изгоем в глазах администрации, да и не только её, пусть в глаза неодобрение не высказывали, но в спину шептались. Ещё раз я напомню, что я вкладываю в понятие – здоровый русский мужик, это ум, выдержка и сила воли в сочетании с физическим здоровьем и ростом. Сегодняшние корпоративные, откормленные красавцы-охранники просто капризные шакалы в сравнении с теми людьми. О чём говорить? Тот же Василий Георгиевич, когда после получки приходил с ребятами в кафе-пельменную, мог съесть двести двадцать пельменей и выпить две бутылки водки и спокойно прийти домой.

Вскоре меня направили в одну из бригад непрерывного технологического процесса производства агломерата работать в сменах – с утра, с четырёх часов, и в ночь. После приёма смены, по наставлению бригадира, я должен был пулей лететь на возврат, есть такой цикл производства на агломерационной фабрике, и проверять наличие освещения. Оно представляло собой цепь подвесных временных гирлянд освещения на 36 вольт. Замена привода в таких условиях, вообще превращалась в ад, потому что всё на пупе, да на себе, и не мудрено, что после такой бани идёшь на кран, под морозец со сквознячком.

Выдавали нам в то время, да и сейчас в комбинате такие ватно-марлевые лепестки, японцы в таких, наверное, предохраняются от воздушно-капельной инфекции, аллергической пыли, пыли строительного мусора. Ну что вы, Магнитка в них работает, вдыхая полной грудью ароматы коксохимического производства, домен, агломерационных фабрик и прочей дряни. Через час работы в таком лепестке и в тех условиях, он превращается в мокрую, грязную тряпку.

Вскоре мы получили отдельную двухкомнатную квартиру, радости моей не было предела, надо же у меня отдельная комната, я свободно мог приводить друзей, подруг, слушать музыку. Но это было ненадолго, в девятнадцать лет, почти в двадцать, я был призван в армию, в пограничные войска, на Дальний восток, в Приморский край. Сначала в учебный погранотряд, на обучение оператором РЛС и воинской службы, потом после полугода направлен на запасной командный пункт под Уссурийском.

Служба была спокойной и свободной в плане воинской дисциплины. Спрашивается, какого чёрта готовили как на войну? Отслужив, прилетаю в Магнитку, хожу, красуюсь в форме по родственникам, друзьям, знакомым, не узнаю Магнитку, друзей своих, подруг, знакомых, все какие то скучные, кислые, вялые - все слушают Андрея Макаревича, его группу - «Машина времени».

Бывали дни, когда опустишь руки,
И не было ни музыки, ни сил
В такие дни я был с собой в разлуке
И никого помочь мне не просил,
И я хотел идти куда попало,
Закрыть свой дом, и не найти ключа,
Но верил я, не всё ещё пропало,
Пока не меркнет свет, пока горит свеча

Я и не предполагал, что слова этой песни, просто лягут в мою судьбу и что, идя вперёд, нужно уметь вовремя оглянуться или хотя бы остановиться. Из всех человеческих проявлений только ум и любовь, даются богом, остальное всё – мышцы, живот и болезни, человек наращивает сам. И как жаль, что Господь отвернулся от нас, и поворачивается к нам лишь для того, чтобы ухмыльнуться, глядя на наши деяния. Но даже и эту ухмылку мы принимаем как знак внимания к нам. Мир повернулся, и жаль, что не в лучшую сторону.

Вчера был день рождения дочери, давно уже не живём вместе, не общаемся, наверное, уже замужем, есть ребёнок. Просто комок к горлу подкатил, там в России, в Кыргызстане этот день как то спокойно для меня проходил, но здесь, в Швеции, что-то нахлынуло, напомнило о себе лезвием памяти. Вот допустим немцу, с его арийской кровью и нордическим характером, такая ностальгия неведома, это лишь проявление странной русской души. Проглотить, прогнать этот комок, можно лишь только водкой. Посидеть, поплакаться в жилетку, за стаканом водки, такое под силу только нам.

Вот уже прошло западное Рождество с их детскими хорами, с Санта Люсией, но я всё это посмотрел по телевизору, хотя на меня было заказано место в церкви, на праздничный обед. В тот момент у меня как назло закончились продукты, и я боялся, что магазины скоро закроются до Нового года, и я останусь без продуктов. Подошёл, постоял возле церкви с авоськами, так и пошёл восвояси ни с чем.

Швеция – страна с Протестантской верой, мы воздаём молитву – во имя отца, сына, и святого духа, в православной вере, в протестантской церкви, Господь триедин и много других интересных особенностей. Так что многое узнать и посмотреть мне не удалось, а тем более и развернуться с русским размахом, потому что размер пособия этого не позволяет. Как говорил Остап Бендер: «Шура, мы лишние на этом празднике жизни».

Так что высшим проявлением ума является жизнь по божественным законам, по постулатам библии. А из всех чувств, самым сильным является – любовь. Причём любовь не к братьям нашим меньшим, кошечкам да собачкам, хотя это тоже любовь, но уже другая, а именно любовь мужчины и женщины. И очень жаль, что во многих отношениях сейчас между мужчиной и женщиной, порнография стала настольной книгой. Ведь что такое порно? Это есть попытка достучаться, снизойти до любви женщины, иногда наоборот. И очень жаль, что всё больше людей рождается, видя только спину бога, а может и вообще с уже атрофированной функцией, что-либо видеть.

Ну на самом деле, разве может выбрать что-то женщина на всю жизнь, на сегодня, завтра, максимум на после завтра. Да, выбор всегда за женщиной, но цементом отношений является мужчина, его неосязаемая сердцевина, что связывает их надолго. И что самое печальное, что часто за некую сердцевину принимаются души негодяев, воров, убийц, безвольных трусов, якобы от них рождается здоровое и красивое потомство. Да, рождается, со спиной бога в глазах.

У нас на квартале жил такой дядя Вася. Когда его оставила тётя Катя, подруга мамина, его выбрали сразу все одинокие женщины квартала, выбирали, выбирали, да так и не выбрали, видимо не было в нём той серединки. Да и сама природа и жизненные обстоятельства для русских женщин распорядились так, что отвергнув бога, праведность бытия, накопленные поколениями, сочетаться с сатаной, чтобы дать потомство и выжить.

Придя с армии и вволю наотмечавшись, я начал посматривать да поглядывать на сестрёнку своего дружка, мне нравились её красивые, умные, большие коровьи глаза с поволокой, осиная талия, и простой, неторопливый, вдумчивый разговор. Но так как она училась на заочном отделении Московского технологического института швейного производства, и почти постоянно занималась, писала курсовые зачёты, ездила на сессии, свидания случались крайне редко, просто дружеский поход в кино, в театр и опять за уроки. Случались, конечно, совместные праздники, дни рождения да разве всё вспомнишь.

И вот, где-то по окончании зимы, с армии пришёл мой друг, как оказалось вовсе не из армии, а с войны, из Афганистана, который очень изменился. Во- первых, он часами мог рассказывать одно и то же, нервно переходя на афганский язык, что-то крича и доказывая. Во-вторых, выпивая чуть ли не ведро водки, он оставался трезвым, моё же состояние было в «дрова», образно выражаясь, и в третьих он стал жестоким, необузданным до неуправляемости.

На дискотеке нечаянно задетый локоть или небрежно брошенный взгляд превращался в рукопашный котёл драки, а бил он с особой жестокостью, иногда мне приходилось силой оттаскивать его от уже лежащего паренька. Часто и самим крепко доставалось, приходили домой подраненные, отсыпались, зализывали раны, отдыхали после боёв.

Он мне предложил устроиться на работу к нему в цех водоснабжения Магнитогорского калибровочного завода. Там я впервые получил понятия и знания о работе схем, технологического электрооборудования в спокойной творческой обстановке, хотя и пили тоже крепко, особенно после зарплаты, напоить бригадира-коммуниста, считалось делом чести и достоинством перед коллективом. Пили водку там же, в электромастерской, после работы, с продолжением у кого-нибудь дома или на улице. Так в этой бригаде я впервые услышал золотой эталон внешности электрика о том, что электрик должен иметь опрятный вид, чисто выбрит и слегка пьян.

Возле железнодорожного переезда, недалеко от вокзала, стояли два одинаковых девятиэтажных кубика-общежития, которые полностью было населены работницами этого завода. Свободный вход туда был возможен только по предъявлению паспорта, до девяти часов и только родственникам. А зачем нам вход свободный, когда нам нужен был вход не свободный. С другого торца здания на втором этаже был балкон, и по мановению волшебной палочки мы оказывались там, дверь балкона не запиралась почти никогда и мы из жёсткого мира улиц попадали в гарем красоты, ароматов любви и обожания.

Что сказать? Грешил я, грешен перед богом и people. Но видимо, я не совсем законченный тип, если подвергаю свою жизнь, поступки, сомнениям и уже в то время подумывал, размышлял, на что же я трачу свою молодость и силы? Может продолжить образование? Но в те времена в ВУЗах сплошь и рядом что на дневном, что на вечернем отделениях началась полоса взяток.

Многие родители, даже преподаватели в ВУЗах не решались отдавать своих чад на обучение, чтобы не дай бог не опозорить своё доброе имя, а преподавателями были кандидаты, доктора наук, вот какое время было. Это потом взятка стала нормой обучения, знаешь ты предмет или не знаешь, учишься ли ты вообще? Поэтому эту затею пришлось оставить, так как не у меня, не у моих родителей просто не хватило бы средств.

Вот поехать бы куда-нибудь заработать? Это я хотел уже с тех времён, хотя бы на свадьбу, жениться и жить как все люди. В то время – время романтиков, по всей стране гремели новостями комсомольские стройотряды, молодёжь покоряла пространства Сибири, Дальнего востока, средней Азии. Ещё силён был дух первооткрывателей, дух коллективизма, когда трудности ещё сплачивали людей, а не разъединяли, строились города, предприятия, дороги, посёлки, игрались комсомольские свадьбы. Это сейчас от размахов крыльев той романтики, остались лишь строительства олимпийских объектов и газопроводов, а тогда люди смело строили своё будущее, об этом мечталось и мне.

Пьянки, левые базары, разборки, а проще разговоры не о чём, стали мне надоедать. Я стал отходить от своего дружка, меньше с ним выпивать, стал лучше одеваться, он стал возмущаться, почему я не участвую в драках, почему не бью первым? Видимо, в Афганистане он был так научен, чтобы остаться в живых надо бить и стрелять первым, война делает из людей нравственных уродов и калек по жизни, память и пролитая кровь на руках, остаётся на всю жизнь. И не важно дурные или умные приказы ты исполнял, или просто защищался. Дружок мой, быстро сменил меня на другого, но так как имидж надо поддерживать постоянно, нас всё равно боялись и уважали многие.

Мать моего приятеля работала в администрации цеха, она быстро выхлопотала комнату этому другу, так как он был семейный и они вдвоём уже без меня начали фестивалить, наводить порядки. Иногда как шакалы набрасывались и на меня, я едва успевал от них отмахиваться, а иногда просто уносил ноги. Судьба не заставила меня долго ждать, как говорится, все хорошие мысли и новости приходят в туалете.

Как-то раз, расположившись там с газетой «Комсомольская правда», я прочитал там объявление о том, что Архангельская мореходная школа рыбной промышленности производит набор на курсы по обучению на матросов первого класса, мотористов. Я написал письмо, и через два месяца получил ответ, приглашение на учёбу с первого сентября. Прав был пьяный прапорщик, на сборном пункте для приезжающих во Владивостоке, когда говорил нам дембелям, что приехав домой, и нахлебавшись гражданки, через год, два разлетитесь вы опять соколы кто куда. Так оно и случилось.

Пятнадцатого августа у племянника, что был в армии, был день рождения, и мы с его отцом, хорошо приняв на грудь за здоровье воина, купались и ныряли на Урале до такой степени, что я простудил ухо и мне с отитом пришлось лететь в Архангельск.

Этот город поразил меня прохладной погодой, обилием больших и разных по величине деревянных домов, улиц, переходов, мостовых. Всё в этом городе дышало деревом, чёрным, старым, свежевыструганным. Ветер перемен наполнял мою грудь, восхищенному взору открывалась панорама пришвартованных к пирсам, молам, стоянкам, морских судов, яхт, катеров. Я чувствовал, что стою на пороге чего-то нового, что перевернёт всю мою жизнь, что потом не даст мне ординарно мыслить, чувствовать, жить. После пыльных, грязных и вонючих цехов комбината и Магнитки, вот она свобода, бери её, врывайся в неё парусом романтики, вгрызайся умом и плотью и твори, твори, твори.

Наскоро познакомившись с товарищами по будущей учёбе, я слёг дней на десять в больницу. Именно в больнице меня поразила северная русская речь, мы вот уральцы, как то отрываем слово от слова, оставляя место для интонации, для подтекста, в северном говоре такого нет, речь струится как ручеёк, с плавным повышением или понижением интонации, вот например: «А с чего бы мне в морюшко то не пойти? Вот возьму и пойду». Поэтому, когда я первый раз приехал в отпуск, за рюмкой водки мне отчим сделал замечание: «Ты почему по-татарски говоришь, говори нормально».

Выйдя из больницы, я одел новую курсантскую форму с такими непременными атрибутами как тельняшка, фланка, гюйс, и с головой окунулся в мир морских наук, такие как такелажное дело, лоция, навигация, ихтиология и другие. Конечно же, была и политическая экономика, но здешние коммунисты мне показались какими-то безобидными, без стахановских и корчагинских идей в голове и заморочек, ну совсем не металлурги.

Школа представляла собой два двухэтажных деревянных здания, в одном из них располагалась столовая – камбуз, бытовые комнаты, учебные классы, в другом были наши спальные кубрики на шесть, семь человек. Везде поддерживалась чистота и морская дисциплина. Преподаватели в безукоризненной морской форме, и от нас требовалось то же, но это проходило как то с шутками, анекдотами строго, но не навязчиво.

Ещё с особой теплотой вспоминаю долгие, студёные зимние вечера в нашем заснеженном ковчеге, где после занятий, особенно перед воскресеньем, пили портвейн, с фирменной закуской – винегретом, солёными огурцами, помидорами, домашним салом, кипятили чай лезвиями бритвенных станков. Пели песни под гитару, один из друзей привёз из дома огромный катушечный магнитофон с хорошими записями, особенно нам нравился концерт Secret service, Flash in the night. Когда ставили эту катушку и включали запись, то обычно выключали свет, даже не зная слов, музыка буквально гвоздила к месту, да и, наверное, каждый хотел услышать и увидеть свой огонёк в ночи.

Но как не старались архангельские морозы приморозить молодую кровь, мы всё равно бегали на танцы, на свидания, причём по очереди, одевая всё самое лучшее, кто-то делился джинсами, дублёнкой, шубой, мои осенние сапоги «казаки», переходили, что называется, «из ног в ноги». Познакомился и я с одной барышней, но встречались не долго, во время одного похода в кино, перед сеансом к нам подошёл паренёк и представился мне её бойфрендом, спросив меня о серьёзности моих намерений, и получив мой адекватный ответ, удалился. После этого встречаться мне с этой девушкой расхотелось, я же готовился идти в море, и кто знает, какой фортель она ещё придумает.

В качестве закрепления морской практики и судовождения, с гордостью могу сказать, что ходил на ялах под парусом и на вёслах по северной Двине. Архангельск – город строительства Петром первым торгового флота России, торговому флоту Российскому – быть. И построил, и в честь этого был бал в сарае, прямо на соломе и прозвали то место Соломбалой да Соломбальской судоверфью государства Российского. Но это всё история, вот какой бал предстоял мне, описываю дальше.

Где-то под ноябрьские праздники я с Фёдором – дружком моим по учёбе, познакомился с двумя барышнями, Леной и Мариной. У Лены уже была маленькая девочка, к ней как то прикипел я, а дружок мой озорной гитарист-гуляка Федька к Марине. Вот она любовь окаянная, чувства настолько были сильны, что мы быстро сблизились. Не было у неё ни взгляда с поволокой, ни планов на жизнь через образование, но спустя годы я с теплотой вспоминаю эту молодую женщину и её дочку, если бы, не мой ревизионистский взгляд на жизнь, возможно, получилась бы хорошая семья.

Они, вернее мы, жили в семейном общежитии по пути на факторию, это рыбный порт Архангельского тралового флота, и в летнее время по реке Двине мои пароходы проходили туда на разгрузку чуть ли не под окнами нашего общежития. Иногда ненадолго пароход бросал якорь на траверзе нашего общежития, и прямо из окна можно было любоваться видом промыслового лайнера и проходящих судов.

Более того, через трамвайную линию, также напротив, был оборудован небольшой пляж, хотя вода в Двине холодная, можно было недолго искупаться. Вот оно моё закономерное, но несостоявшееся счастье, что лучшего для молодости можно ещё было ожидать в то время кроме как встречи, расставания, море, горячие письма про любовь, любимая тёплая подруга, курсантское обучение, друзья, товарищи, деньги. Это я забежал немного вперёд, а пока повествую о раннем времени.

Где-то после всех новогодних праздников к нам в школу пришло сообщение, что флот нуждается в нескольких матросах, хотя обучение ещё не было закончено, я проявил магнитогорский характер и выразил желание быть в числе их. Что такое магнитогорский характер? Объясняю проще: это значит быть в числе первых, идти грудью на амбразуры, под танки, в любых производственных условиях без лишних разговоров и комментариев, честно и эффективно, выполняя свой долг даже не в угоду самому себе. Позднее я остановлюсь на тех людях из Магнитогорска и примерах, с которыми пришлось столкнуться.

В зимнее время река Двина замерзает, выход из неё в заячью губу, и дальше в Белое море. Мыс Канин, в переводе со шведского, означает – заяц, то есть заячья губа, поэтому редкие промысловые пароходы едва добирались зимой на выгрузку по зелёной до порта Исакогорки. Все суда архангельского тралового флота разгружались и квартировали зимой у причалов или на рейде в Мурманске.

Меня и двух моих товарищей привезли на один из таких судов под названием, «Лунь» – БМРТ польской постройки. Кстати, остановлюсь на том, почему русские моряки называют свои суда пароходами: это старое название кораблей, и звучит оно более романтично и с любовью, не правда ли?

Всё для меня было новое, мостик, палубы, каюты, обстановка, но этот мир скоро перевернулся в моих глазах. Войдя в ту каюту, куда меня направили, я наткнулся на спину одного бравого молодца, он обернулся, я дружелюбно с ним поздоровался, познакомились, поздоровался и познакомился с другими товарищами по каюте. Этот парень долго смотрел и изучал меня, потом он мне и говорит: «Слушай, а ведь мы виделись, не ты ли гулял с моей девушкой, ту встречу в кинотеатре помнишь?» В общем, вот тебе каюта, вот тебе шконка, (по морскому – кровать, постель, ещё её называют по любовно – люлей) как раз надо мной, устраивайся, а там посмотрим, и вышел из каюты. Новая обстановка и новая жизнь потемнела у меня в глазах.

БМРТ «Лунь» (большой, морозильный, рыболовный, траулер) вот уже месяц вёл лов мойвы, в Баренцевом, Норвежском морях. В то время рыбы всякой было много, осенью открывалась путина мойвы, чуть позже и дальше в северных широтах, путина окуня, путассу и так далее. Рыба подходила прямо к берегам Кольского полуострова и черпали её родимую из морюшка мегатоннами. Мойвушка не велика размером рыбонька, но вкусная.

Меня определили работать на рыбную фабрику матросом второго класса, да я и не обижался, мне сказали, что после практики принесёшь документы и пойдёшь первым классом, а пока присматривайся и учись. Так оно и получилось, а пока работа предстояла не хитрая, нужно было подать себе в ванную из рыбного бункера рыбу, зачерпнуть её протвинем и поставить за ванной на весы, настроенные на десять и выше килограмм, в зависимости от ассортимента рыбы. Потом уже другой, с первым классом, накрывал протвень крышкой и помещал в тележку, достоинством в сорок восемь таких мест, дальше тяжёлой пневматической машинкой в которую через длинный шланг подавался воздух, телега закатывалась в морозильную камеру с температурой минус восемнадцать градусов, в которую после гидравлического закрытия двери камеры, включались вентиляторы для быстрого охлаждения рыбы.

На каждом борту располагалось по две такие камеры, по шесть телег в каждой, но время заморозки, с хорошо отлаженным производственным циклом, а главное рефоборудованием и его механиками, всё время сокращалось, то забивать приходилось и по пятнадцать, по двадцать телег за вахту. Рабочие вахты были продолжительностью, четыре через четыре, шесть через шесть часов, не сразу конечно, но постепенно все к такому ритму привыкают, привык не сразу и я, если бы не одна неприятность.

Как-то, едва дотащившись после вахты до своей каюты, я был жестоко избит «приятелем по счастью» с нижней койки. Видимо он ждал момента, когда море начнёт меня испытывать и воспитывать. Парень был выше меня, коренастый, крепче меня в плечах и ладошках, третий год уже работал в море, всё просчитал, тем более, что в море из-за оторванности от берега обостряются все инстинкты.

На берегу, вернее в той моей прошлой жизни, такое не прощалось никому, злость, страх и отчаяние от своей беспомощности разрывали меня на части, когда от усталости собственный удар кулака повисает в воздухе, то становишься отбивной котлетой.

Я думал, что этим всё и закончится, так нет же, никак не унимался сволочь, то бок отобьёт, то щека вспухнет, то хромаю, а надо ведь ещё работать. Сказал двум своим друзьям с мореходной школы, всё-таки одного по-волчьи – стаей грызть легче, те отказались.

У Джека Лондона в одном из рассказов есть такой момент, когда главный герой, нокаутированный на ринге, вспоминает, что перед этим боем он видел аппетитный кусок мяса, и чтобы победить ему его как раз и не хватало. Так порой бывает и в жизни, не хватает или ума, или сил, может просто дружеского участия. В таких условиях идёт тотальное быстрое возмужание и адекватный ответ за причинённое зло, а проще как говорится, или грудь в крестах, или голова в кустах.

В машинном отделении я присмотрел острую заточку, длинной около полуметра, хотя у нас были шкерочные ножи для рыбы, я решил, что многого вреда от них не будет, а мне хотелось насквозь проткнуть этого обнаглевшего подлеца.

Интересно в море на суда доставляется почта – посылки, газеты, журналы, письма. С парохода, идущего с берега, сбрасывалась деревянная бочка, со всем содержимым и от штурмана на вахте, от его рулевого матроса, требовалось не малое мастерство, чтобы плавно придрейфовать к ней, не разбив волнами о борт. Вся палубная команда и не только, под управлением боцмана, его штучек, заморочек, под весёлый смех и дружеский хохот наблюдающих, ловят эту бочку со спасательным кругом. Письмо для моряка это больше чем письмо, в скудной радиограмме с берега о многом не узнаешь, а в хорошем, тёплом письме подтверждается правильность его судьбы, планов и умонастроений. Так и мне в тот момент пришло два письма, одно было от мамы, другое с незнакомым почерком.

В письме от мамы говорилось, что пришла какая-то молодая женщина с маленьким мальчиком, глаза у малыша голубые, с утверждением, что это мой сын. Второе в виде ультиматума, с угрозой под суд, на алименты. Я ответил по-мужски, что да, возможно, я не отказываюсь, но в виду начавшейся моей морской карьеры прошу вас меня подождать, хотя бы до моего отпуска.

Я не знаю, но это письмо как-то отодвинуло мою расправу с этим типом с нижнего яруса, потом я понял, что он читает мои письма, вероятно, он ждал переписки с его бывшей пассией. Более того, он прочитав видимо это письмо, как- то поубавил свою ярость, полагая что меня добьют мысли и алименты в не малом для того времени и наших зарплат количестве. Это был первый итог и урок после моей бесшабашной жизни.

Дальше как-то пошло полегче, уже привык к работе, к морю, ни когда не забуду, как хорошо нас кормили, вкусно и вдосталь. Вообще на пароходе два главных начальника, это капитан и шеф – повар. При толковом, хорошем капитане экипаж всегда с работой и при зарплате, он знает свои «прикормленные» места скопления рыбы, шельф дна промыслового района и конечно же как опытный судоводитель что в походном положении судна, что при тралении. Одним словом, хороший промысловый капитан-рыбак это господь Бог для команды, знания, полученные, когда то на берегу, закрепляются в море и только в море под руководством морских волков, вдали от берега и родственников, которым можно поплакаться в жилетку, в отличие от сопливых береговых инженеров и чинуш различного ранга и пошиба.

Море, пароход, его команда, экипаж исключительно для всех и каждого есть и судья и мать родная. У каждого есть судовое расписание и конкретные обязанности, так что прокатится на шару за счёт кого-то просто не удастся, все твои деяния и работа как на ладони. В то время, не знаю как сейчас, даже сам капитан по зарплате получал лишь в два раза больше, чем матрос первого класса, возможно, что это было не справедливо для человека наделённого опытом, ответственностью перед экипажем в 60-80 и больше человек, управляющий маленьким кораблём судеб в большом открытом море. Но это как-то всех устраивало, хотя моряки всех стран имеют возможность общаться друг с другом, познавать свой быт в сравнении.

Так и в те времена, например, польский моряк, год проболтавшись в море, мог позволить себе отпуск с семьёй в Европе, отдохнуть, скажем, в Италии, а советский моряк нет. Вышел на берег, обобрали его как липку, зальёт он досаду свою водочкой и опять в море. Море стало мерилом всей моей жизни, экстримом на прочность и даже, если хотите, на выживание. Ведь вот посудите сами, судно застигнутое штормом становится неуправляемым, как консервная банка, сбивается проложенный курс, пеленг. Остаётся один курс – на волну, которая разрезанная форштевнем, яростно обрушивается на бак, бьёт в рулевую рубку, скатываясь по шлюпочной палубе, сметая всё и вся на своём пути, тоннами воды стекая по промысловой палубе.

Вот и закончился мой первый рейс, «Отелло с нижней полки» со своей дружной «гоп компанией» списался с судна, больше мы с ним не виделись. Я получил свой морской аттестат, почти весь в тройках, на мой вопрос, почему так? Ведь учился неплохо, четвёрки, пятёрки? Мне ответили: «Но ведь ты же не доучился». Далее комментарии просто были излишни. Двенадцать дней мне было отпущено на берегу на любовь, друзей и водку, после которых, сменяя друг друга, картинки Айвазовского опять перемешивались с трудом рабов на галерах. Открывалась путина на путасу, бросовая я вам скажу рыбёшка, далеко не первого сортамента в иерархии промысловых рыб, но свежевыловленная довольно таки вкусная, как и вся рыба, что поднималась на борт в моей памяти.

Во втором рейсе я уже пошёл старшиной вахты, с едва наработанным опытом, но представляющим меру ответственности за порученное дело. Вот и пришлось мне вложить всю свою силушку да злость в святое дело нелёгкого рыбацкого труда. Как мы себя в то время называли? - Рогали, да пахари голубой нивы, любые тяжёлые обстоятельства легко покрывались юностью, задором, романтикой, если хотите. В каждом из нас сидел какой-то сверчок и зудел под нос, иди, иди, не сиди на месте, что-то делай. В кинофильме «У озера» с участием моей любимой актрисы, Натальей Белохвостиковой, есть такой момент, когда умирающий отец говорит своей повзрослевшей дочери, что нельзя всю жизнь прожить у озера.

В море кроме основной промысловой рыбы, в трал попадается много других промысловых рыб, такие как треска, пикша, окунь, палтус, зубатка и многие другие. Также делались, помню, пресервы, рыбья мука и рыбий жир. Почти все были одержимы заготовками для себя, из филе скумбрии делались замысловатые колбаски, приправленные всевозможными специями, чесночком, лавровым листом, перчиком и так далее, из морского окуня, особенно если попадался золотистый королевский окунь, делалось блюдо богов. Окунь начинялся всевозможными специями, заворачивался в фольгу, и при высокой температуре в котельном отделении доходил до нужной кондиции, потом фольгу разворачивали и ложками черпали сие лакомство. Это блюдо называлось сухопарничком, аромат от которого стоял по всей палубе, и трудно было пройти мимо. Кроме того, за траловой лебёдкой всегда висели и вялились огромные туши трески, палтуса, ершей, мы называли это поесть волчатины, потому что цвет шкуры трески имел волчий окрас, и при отсутствии аппетита или желании чего-то пожевать, сие удовлетворялось.

Второй рейс прошёл, пролетел для меня просто на «ура», хорошо отдохнув после него, даже загорев под архангельским солнцем, на этом же судне я пошёл в свой третий рейс и опять же на путину мойвы. Незадолго до окончания рейса со мной произошёл неприятный случай, всему виной мой магнитогорский характер, и привычка, желание делать как надо. Так у меня в жизни и повелось, что не работа добивала, а обстоятельства и подонки или что-то подобное этому. На упаковке готовой продукции, с попустительства моего рыбмастера на моей вахте, перестали обратно вкатывать телеги в морозильную камеру, в конце вахты. Другая вахта, придя на рабочее место, пока приготовит короба, отштампует свои бирки, проходит время, рыба в протвинях начинает подтаивать и плохо отделяться от протвиней.

Мной было сделано замечание этим товарищам с моей вахты в разных формах, потом я просто перестал делать их работу. Та вахта надавила на них, а эти твари на меня, и как-то в умывальнике я был избит, с небольшим сотрясением мозга. Трое суток провалялся в койке, выйдя на фабрику на работу, понял что работа у меня не клеится, судно шло в порт на выгрузку, по прибытии пришлось списаться.

Конечно, если бы это случилось в какой нибудь западной пароходной компании, я бы такой предъявил иск по поводу утраченного здоровья, что и выходить в море мне больше бы не захотелось. А может быть, было бы наоборот, взяли бы, да скинули меня за борт, в бреду да спящего, был человек, нет человека, была проблема, нет проблемы. Но это было в то далёкое советское время, события которого я имею честь вспоминать, да и просто спасибо судьбе за то, что столько лет живу и мучаюсь.

Сойдя на берег, я решил, что надо взять-таки свой давно заработанный отпуск, и навестить своих родителей, родственников в Магнитогорске. Как всегда одевшись с иголочки, а иначе какой же я моряк? На мне был чёрный банановый микровельветовый костюм, дублёнка, а голову украшала тёплая, спортивная с северным узором шапка, они только тогда входили в моду. Со мной ещё был чемодан вещей, подарков и доверху нагруженный чемодан разной рыбы, той рыбы, что была на полках магазинов Магнитогорска ещё в сталинские времена. Так как время было под зиму, перелёт Архангельск – Москва, Москва – Магнитогорск, занял всего часов семь, даже рыба не успела растаять.

Наговорившись и насидевшись в волю с родителями и родственниками я пошёл – куда вы думаете? Конечно же, звонить на работу своему другу по своей учёбе в училище, так как мы немного переписывались, он дал мне свой рабочий телефон. Как потом мне рассказывала мама: «Ой, ты знаешь, он пришёл в старом училищном пальто, и в стоптанных мокрых ботинках». Россия моя! Хочешь, я за твой счёт сейчас оправдаюсь? Когда то была поговорка, встречают по одёжке, а провожают по уму, так вот просто глядя на современную Россию, язык не поворачивается сказать по уму, так и тянет на сленг, не по уму, а по рублю. К счастью, к моему другу это не относится, да и мать у меня на этот счёт была не злой женщиной.

Мы с ним, хорошо посидели, выпили, он мне рассказал о своей жизни, что женат, имеет маленького ребёнка, я ему рассказал о своей, что на севере сошёлся с женщиной с ребёнком. И уже когда он собирался домой, я в скользь спросил о его сестре, на что он мне ответил, что она так же продолжает учиться и не замужем. Ему надо было продолжить, что прошло около двух лет, после меня она встречалась с другим парнем, и что она ждёт его прихода с армии. Почему он промолчал, почему он не сказал этого? Я не знаю…

Буквально через день, прошлявшись по холодному, промозглому городу, я был у неё на работе, а в молодости ведь как – достаточно одной искры, чтобы дальнейшую жизнь превратить в пепелище. Первым я у неё был мужчиной, проснувшись как всегда по-флотски – рано, я долго любовался своей «Таис», а в душу змеёй медленно вползала судьба-злодейка, обвивая сердце и шипя в сознание: «Ну ч – т – о, убедился, ничего не возможного нет, бери её парень в жёны».

Уже после Нового года, приехал в Архангельск, где меня ждали, очень ждали. Лена связала мне много шерстяных носков, шапочку, красивые варежки, которые я долго стеснялся носить, и всё таки я опять вспоминаю, как тепло мы жили и была в ней какая-то непонятная северная красота, то похолодит, то пригреет. Хорошо поладил с её дочкой, заботился как о родной. Часто дружными, шумными компаниями собирались после моря, радость встреч, хмельных, громких признаний и любовь, любовь до рассвета. Я полагал, что это не со мной происходит, что настоящее, большое и светлое ещё где-то там, далеко впереди, что всё легко повторится, почему, почему эта судьба-злодейка тогда молчала?

Помню когда сидел на «бичу», это значит, что можешь выйти в море, но не хочешь или хочешь, но не можешь, в силу определённых обстоятельств или желания, получая при этом голый тариф, в глухую морозную снежную зиму, мы разгружали пароход на Исакогорке. При разгрузке трюма, в одной из шпаций – промежутке между шпангоутами, я нашёл большой длинный свёрток, в нём оказалась огромного размера, величиной с метр – горбуша, очевидно, что кто-то заморозил и забыл. В Архангельске тогда, особенно перед Новым годом, с полок магазинов исчезали мясо, свежая рыба, колбаса, оставались одни консервы.

Нас привозили и отвозили на катере, ломая лёд, лавируя среди торосов. В тот день я не поехал на катере, чтобы никто не видел, перекинул свёрток через забор, перелез сам и автобусом добрался до города. Так первый раз жизни я попробовал настоящие рыбные пельмени, накормили всех, девчонок-соседок, их детей. Ну и какой же моряк без кабаков и ресторанов, средства информации работали хорошо, уже заранее было известно, какой пароход, и с какой добычей возвращается с рейса, чтобы заранее забронировать места в каком-нибудь ресторане. Но меня сие шумное распитие, после которого пьяная физиономия, иногда в салатах, иногда в синяках, как-то мало интересовало. Мне нравилась корпоративность с мягкой, интимной подсветкой пивных баров, маленьких кафе, что в Архангельске, что в Мурманске. Где за кружкой пива или стаканом коктейля, велась неторопливая беседа, плавно перетекающая в знакомство, с непременно гусарским обаянием.

Пишу эти строки, а за окном величественные картины заснеженной шведской тайги местечка Сэваст. И так похожи эти долгие, зимние вечера, на те далёкие заснеженные вечера моей архангельской юности, с меланхолией одиноких кафе, с only you, i like chopin, don’t cry tonight, взрывая память, застревая комком в горле с медленной и неотвратимой стремниной времени.

Через две, три недели я получил направление на БМРТ с астрономическим названием – «Галактика». Пароходик этот имел весьма плачевный вид и состояние, поэтому перед выходом в море нам предстояли обширные боцманские работы по борьбе со ржавчиной, покраской, настройкой палубных механизмов, рангоута, такелажа. Как-то так получилось, что на пароходе не оказалось ни одного художника, или хотя бы человека, имеющего художественный талант, так как нужно было на новенькой краске впереди судна восстановить его название. Меня спустили на беседке вниз и я с честью восстановил утраченное имя. Потом долго сей фрегат бороздил просторы вселенной с моими каракулями.

Рейс получился так себе, в море или на берегу загружались коробами с мороженой рыбой, в основном ставрида, скумбрия, выходили в море, подальше от берегов, размораживали её и делали пресервы. Судно долгое время простаивало на рейдах, у стенки – на причалах Мурманска, мои морские друзья имели почти неограниченный доступ к вполне земным радостям и потребностям. И когда где-нибудь на берегу подгулявшему было матросу задавали вполне риторический вопрос: «Откуда ты будешь?» Получали весьма банальный ответ: «Откуда, откуда, с галактики!» Поэтому большая часть команды пиратов резко подсела на ром, совершая набеги на таверны Мурманска и селений близ лежащих лагун, успевая побывать на балах и приёмах великосветских креолок, и даже побывать в заточении сроком на одну ночь.

Понабравшись силы духа, впечатлений, и знойных болезней явно не тропического климата, корсары возвращались в море – на ветер добыч, на ветер удач. Рейс прошёл на «ура» быстро и весело, особенно по окончании, когда смеяться и слезится пришлось от собранной добычи. Но ничего, сыграть свадьбу, на подарки, обуться, одеться хватило. Примечательно в том действии было то, что у нас на Руси второй день свадьбы это день родителей невесты, которые просто не пришли. Если бы я мог знать тогда, что лёгкое, ничего не значащее на тот мой взгляд недоразумение – ямка судьбы, обернётся пропастью в моей личной жизни.

Потом были, целые две недели семейной жизни, ещё столько же шараханий по Москве, так как у моей жены начался её новый заочный курс её обучения в ВУЗе. Потом я торжественно её заверил, что схожу ещё один рейс и завяжу с морем, так как понимал, что молодая жена и море понятия несовместимые, а зря конечно, никто меня за язык не тянул, никто в этом не настаивал. Лишь спустя много лет, я понял, что зачастую жизнь совместная складывается не благодаря, а вопреки расхожим мнениям и установкам, просто надо было зарабатывать, делать карьеру, а всё остальное приложится.

Ещё одну глупость сотворил, что проговорился Лене о своей женитьбе, потому что у многих моряков, в каждом порту были и возлюбленные и семьи, даже в Лас Пальмасе, Кальяо. Наверное, не стоило было ломать комедию, какого спрашивается, чёрта так поступил? И если бы я знал, что вкус береговой жизни для меня будет ничуть не слаще морских скитаний, потому, что сама работа в море, нахождение там, имеет хоть какой-то смысл существования для настоящего мужчины, хотя бы в сознании того, что достойно отработал, достойно получил. И пусть где-то далеко на берегу бушуют страсти, трескается под ногами земля, запутанная и измотанная в клубках проблем и судеб. Тебе-то, моряк, какое до всего этого дело?

Вот пришёл ты с моря, и всё стало на свои места, как ясное солнышко в окошке, опять все в мире в спокойствии и любви, ты заслужил это моряк, да и не важно кто, просто человек. Это непреложный закон жизни и грех тому, кто его нарушает. А нарушителей и попрошаек в лице администрации государственных, морских флотов, было ой как много.

Итак, мне предстоял последний рейс моей бродячей морской жизни, и я решил, что непременно должен впитать в себя всю прелесть обстановки, чтобы надолго запомнить море и его содержимое. Очередное судно БМРТ под названием «Териберка» имело ещё и статус ЗРС – зверобойного судна, в общем его можно было использовать как для траления, так и для отстрела зверя в более северных широтах. В морской лексике есть такое понятие как «дифферент судна» – небольшой наклон на корму или нос. Это значит, что конструкция утяжеляется или на корму, как у класса БМРТ для удобства траления и подъёма трала, или на нос, как у судов ледового варианта типа ЗРС, чтобы при наползании на лёд давить его, разрезая бронёй форштевня, прокладывая себе путь во льдах.

Этот рейс я непременно решил идти палубным матросом, чтобы первому встречать добычу, видеть стихию, разговаривать с ней, а это, поверьте, для отважного сердца многого стоит. Никогда не забыть мне и не спутать ни с чем звук траловой лебёдки, когда при подъёме трала сначала принимаются толстые стальные ваера, затем потоньше кабеля, траловые доски, затем подборы, верхняя, нижняя, с кухтылями, бобинцами, и лишь потом всплывает сетная часть трала с добычей, поднимаемая на борт по слипу судна.

И чайки, чайки вечные спутники моряков и пароходов, они везде – летят за пароходом, сидят на топах мачт, раскачиваясь вместе с судном, снуют, летают в невообразимом крике при виде огромной многотонной траловой колбасы с рыбой. А иногда, набравшись наглости или от усталости, прямо ходят по промысловой палубе, размером с курицу и размахом крыльев до двух метров, с огромным клювом, если она этим клювом приложится, то мало не покажется. Мы их называли НАТОвскими глупышами. Потому что рыбачили недалеко от сопредельных вод Норвегии и Англии.

Есть такое поверье о том, что обижать и убивать чаек нельзя, если умирает чайка, то с ней вместе умирает какой-нибудь моряк, или наоборот. И песня есть такая, ну прямо в самую точку темы: «Здравствуй! Здравствуй Мурманчаночка, знаю ты меня ждала, и любовь твоя как чаечка, по морям за мной прошла». А в то время – время моей кораблятской жизни только набирала обороты песня, «Ах белый теплоход», но мы её пели, конечно, по-своему, «Ах белый пароход», и не просто пели, горланили под гитару в каютах, в гостях, в кабаках. Девушки, женщины в танце под неё, теснее и ближе располагали свои благоухающие тела к опьяневшим от счастья морским пилигримам.

Фольклор траловых песен невелик, но у нас была одна такая, по тональности похожая на песню Татьяны Дорониной из кинофильма, «Ещё раз про любовь»: «Я шагнула на корабль, а кораблик, оказался из газетки вчерашней». Наша песня под гитару изображалась так: «Скажи, зачем ты ходишь в море рыбачёк? А не лучше ли на удочку крючок? А не лучше ли карасика в сачок? Скажи, зачем ты ходишь в море морячёк или дурачок? Все моря ты поистралил ну и пусть, все моря тебе известны наизусть, если есть на карте белое пятно, так от солнечного зайчика оно» и так далее. Комок воспоминаний встаёт в горле, хочется водки.

Если рейс совпадал с празднованием Нового года, то всё равно большинство из команды припрятывало, зашкеривало купленное на берегу спиртное, что потом в результате осмотров было чревато разборками и неприятностями. Я поступил по другому, в две трехлитровые банки, одну с томатным соком, другую с виноградным, бросил по щепотке дрожжей и немного сахара, потом так же их плотно запечатал и поставил в свой рундучок. Сие зелье свободно проболталось там до Нового года, минуя все проверки и комиссии, одарив нас в тот светлый праздник, лёгким вкусом шампанского и томатного коктейля.

А перед этим конечно, нас горячо поздравляли капитан, комиссар, а это главный коммунист на судне, в его обязанности входило посещать подвахту, проводить политинформацию, следить за моральным обликом советского моряка, писать кляузы, доносы на членов команды. Благодаря этому человеку можно было приблизить такое сокровенное желание, как открытие визы, или отложить это на не определённый срок, даже не смотря на ратные успехи на поприще голубой нивы. Если кто-то выделялся фривольным поведением, или свободомыслием, то он имел проблемы с комсомольской организацией, партией и, как сами понимаете, с вытекающими отсюда последствиями. А поговорить, побеседовать, уже в то время было о чём.

Например появление на судне норвежских инспекторов, со сторожевого корабля «Куствахт» проверяющих траловое оснащение, размер поднятой на борт рыбы, уже было событием. По одному только облику, внешнему виду можно было понять, что люди совсем из другого мира, их промысловые суда значительно опережали нас в скорости траления и в мобильности поднятия на борт трала. Это значит, что большая часть улова не уйдёт, а поднимется на борт, сами тралы изготовлены из лёгкого цветного полипропиленового волокна.

Если случалось поднять на борт обрывок норвежского трала, то из него вязались мочалки, различные поделки и украшения, в отличие от нашего, который колом застывал на ветру и высыпать рыбу из него приходилось, стуча по нему ломами, подняв шкентелями наверх. А если кому приходилось рыбачить в северных широтах, или скажем в водах Лабрадора тралить гнилого окуня, тот наверняка знает труд советских палубных матросов. Почему гнилого окуня, потому что лов рыбы производился в местах затопления радиоактивных отходов, вся поднятая на борт рыба имела на теле свойственный знак радиации – бляшку или медаль, которая ловко удалялась шкерочным ножичком, дальше в трюм и к потребителю.

К сожалению, в море полно и других сюрпризов. Как-то раз, при поднятии трала, мы услышали тяжёлый металлический лязг о железо слипа, оказалось, что это огромная авиационная бомба времён войны. Стоп машина, замерли все палубные механизмы, гробовая тишина на мостике, ночь, звёзды и надо что-то быстро решать и мы решили, буквально по-русски. Целый час, буквально по миллиметру, ломами, кто чем и кто на что горазд, подтаскивали её к краю слипа, потом судно резко набрало полный ход, и мы столкнули наш гостинец с лязгом и грохотом обратно в морскую пучину. Потом я спросил у старшего: почему нельзя было её поднять лебёдками, завести за борт и отрезать сваркой трос вместе со шкентелем прямо там же на лебёдке? Получилось бы быстро, без шума и без пыли, так нет же, трос оказалось жалко. Я конечно не специалист по бомбам, но спустя уже столько лет иногда с диким восторгом вспоминаю этот нелепый случай.

Так с окончанием рейса, я перевернул очередную страницу своего бытия. Ни к чему оказались исписанные конспекты для курсовых экзаменов, сданы в библиотеку учебники, книги морских наук, а с ними обида, укор моей гражданской семьи, удивление, ошеломлённых друзей. Что сделаешь? В жизни каждый сам для себя роет яму или насыпает гору. Я решил тогда, что морской школы жизни для меня вполне достаточно, пора начинать береговую.

Ну тогда здравствуйте! Здравствуй моя любезная маменька! Здравствуй, милая жёнушка! Здравствуй, Магнитка ты моя дымная! Вернулся бродяга, казак молодой в родные пенаты. Кстати, именно после флота, я стал называть отчима – батей, даже не смотря на его пьянки, да и пьянками это не называлось, просто выпьет, поест и ляжет спать. В разговорах с ним за бутылкой и без, я всё больше проникался уважением к этому свободному, умному и сильному человеку. И я бесконечно ему благодарен, что в периоды моих скитаний он не оставил мою мать. Далее всё как по нотам, отпуск, лыжи, мороз с песней любви и безграничной радости в глазах любимой, вообще всё, что причитается в сладкое время любви, включая десерт. А на десерт было вот что – я стал замечать, что где бы мы ни были, у неё по отношению даже к малознакомым мужчинам появлялось какое-то благостное расположение, иногда долгий разговор, лёгкий флирт. Меня это обескураживало, злило и подзадоривало, так как я привык по приходу с морей к вниманию, к уважению, а здесь надо было полностью лепить что-то новое для себя, прямо на ходу менять характер, вкусы и привычки. Но как это сделать? И вот как-то раз, посовещавшись на семейном совете, мы решили, что нужно купить дом.

Были небольшие отложения денег после флота у меня, у моей матери, ещё помогла нам моя двоюродная сестрёнка. И вот где-то в середине лета мы обзавелись небольшим однокомнатным домом, но с большой комнатой, кухней и даже сенцами. В том же году, в декабре моей жене предстояли государственные экзамены, так вот не пустил я её в Москву, и через месяц моя Верочка родила мне девочку. Радости не было предела, жизнь моя принимала живой логический смысл.

За бутылкой водки, или так просто из интереса ко мне, люди узнавали о моих зарплатах на флоте, потом крутили пальцем у виска, говоря и давая мне этим понять, что не стоило бы так резко менять судьбу. A я решил, что вполне смогу и на берегу получать вполне достойную зарплату. Нищенский оклад электромонтёра, по моей специальности, меня не устраивал, поэтому я решил для себя другое.

Я устроился работать на калибровочный завод волочильщиком проволоки на волочильный стан, сначала работал учеником, потом получил разряд. Работа была сдельной, в две смены – с семи утра до трёх часов дня, и с трёх часов дня до одиннадцати вечера. Весь смысл работы заключался в долготерпении, внимании и ловкости из за ветхого, разболтанного и старого оборудования в озёрах редукторного масла, посыпанного опилками и втоптанного в пол, низкого качества катанной проволоки и других заморочек.

Не долго проработал я на этом заводике, не стал больше рвать и испытывать свои нервы, потому как спокойствие, доброта, участие для моей молодой семьи, для моей маленькой дочурки оказались дороже бессмысленных подвигов. Тогда, да и сейчас тоже, декретный отпуск был и есть равносилен нищете, полуголодному существованию, с жалкими пособиями, которых не хватает даже на хлеб. Это здесь в Швеции, женщина находясь в декретном отпуске получает 80% своей зарплаты, плюс хорошо и активно помогает государство. В России такого никогда не было и не будет, вся материальная ответственность с рождением ребёнка ложится на мужа и на взрослые семьи молодых, я потом раскрою эту тему нашего дебильного государства, а пока – проза давно минувших дней.

Ещё работая на заводике, и передвигаясь каждый день туда-сюда на трамвае по северному переходу, я заприметил, что на волнах нашей речки Урал, плещется какое-то судно – сарайчик, с отходящими от него трубами на понтонных переходах, с освещением, аккуратными леерами. По обеим сторонам сарайчика, как на шхуне, на штатных местах висели спасательные круги, и, конечно же, глаза моряка радовались мерно покачивающимся на волнах, пришвартованным добротным шлюпкам с вёслами. Иногда к ним причаливал небольшой катерок – вельбот, ну а в целом картинка впечатляла.

Сгорая от любопытства, выбрав день, я отправился навстречу ветрам. Пройдя с берега по понтонам с трубами, с аккуратными мостками с леерами, я остановился недалеко от сарайчика, который оказался довольно-таки внушительным домом, с ещё невиданной ранее производственной спецификой. Я зычным голосом закричал: «Эй, на шхуне, свистать всех наверх!»

На мой оклик, высыпало на меня посмотреть сразу человек пять, меня тут же спросили: «А вы не из комиссии будете?» «Нет, я не из комиссии», - ответил я. «Извините, вам матросы в команду нужны?» Дружный хохот огласил окрестности лагуны, из толпы отделился пожилой мужчина крепкого вида и сказал: «Да мы все здесь матросы, а вот толковый электрик нам бы не помешал». Так я начал матросить – работать в должности электромашиниста земснаряда Магнитогорского участка Уральской и Сибирской гидромеханизации. Эта организация занималась намыванием дамб, заградительных кос из придонного песка реки Урал, а также чистка самого дна от накоплений слоёв мазута, масла, ржавчины и прочей дряни, которую выплёвывает из себя наш кормилец и отец родной – Магнитогорский металлургический комбинат.

Мне эти подробности в то время были как то до лампочки. Я был рад и счастлив снова почувствовать под собой палубу, лихой ветер в спину под взмахи вёсел в пляшущих на волнах шлюпках, а также неординарность работы от познания высоковольтного электрооборудования, его ремонта и особенностей, до физической помощи при монтаже огромных труб, заводке якорей и так далее. И, конечно же, купание и рыбалка в водах добрейшего нашего батюшки Урала.

Осенью под зиму, меня направили на курсы обучения в Челябинск, где я прошёл более детальное изучение высоковольтного электрооборудование, а так же правил техники эксплуатации и безопасности при работах в электроустановках. Не знаю как сейчас, но в то время Челябинск мне не понравился, - огромными расстояниями, широкими задымлёнными смогом проспектами, однотипными многоэтажками спальных районов северо-запада, лишёнными всякой растительности.

Вот то ли дело моя Магнитка, утопающая в зелени парков, ветвистых, высаженных и сохранённых деревьев старых кварталов правобережья, где расстояния между домами так малы, что вряд ли разминутся в них две машины и то это пространство украшалось колоннами с массивными ажурными, из чугуна или стали решётчатыми воротами, с рядом отдельным входом для людей. Где каждая улочка, двор или дворик до боли знакомы с детства, боже мой, как хорошо постарались пленные немцы!

Вот в таком дворике, что за кинотеатром «Комсомолец» по проспекту Металлургов, в одном из домов родился и я. Далее, начиная от проспекта Металлургов, на юг стройными колоннами идут кварталы сталинских построек серой мрачной отделки, потом весь запад и юго-запад венчает безвкусица хрущёвских построек.

В своё время был когда-то директором комбината некто по фамилии Петров, имени его я уже не помню. Недолго, очень недолго он правил, так вот он и предложил построить город в лесах Башкирии, который уже начинается при въезде в аэропорт. Сейчас мой город расстраивается на юг, вдоль берега реки Урала и в степи Янгельского района, где зимой минус тридцать с ветрами и летом плюс тридцать также. В те времена – времена индустрии – в городе вообще было опасно жить, как и сейчас тоже. Над городом висели тучи пылевых облаков, сульфитных и серно-кислых газов и прочей нечисти.

Если брать прямёхонько расстояние от первых домов проспекта Металлургов, через центральный переход через реку Урал, до ворот комбината, получается расстояние в один километр, не более. А при хорошей розе ветров, смрад и чад разносится на десятки километров в округе, щедро удобряя всё живое и не живое, попадая в организм, разрушая его. Был такой посёлок на калибровочном заводе, который тесно соседствовал и с самим заводом и с близлежащими листопрокатными цехами комбината, так там вообще люди рождались лишь для того, чтобы умереть.

Если говорить о левом береге моего города, то он расположен на взгорочке, а сам комбинат ниже, ближе к берегу Урала, поэтому весь свинцово-кислый аромат плавно стелется над землёй, легко проникая в окна домов, квартир, бередя утробы горожан бессонницей, головными болями и прочими напастями.

А пока, эко же я отвлёкся, про Челябинск. Живут в этом городе, я не знаю или может быть жили, так как времени прошло достаточно, родственники моего бати. Первое на что я обратил внимание, войдя в большой добротный дом, были книги, целая библиотека, к тому же большими стопками пылились на мебели, в антресолях, на прикроватных тумбочках, отороченных закладками. По случаю моего первого за столько лет посещения, сбегали в магазин, закатили мне пир, племянница моего бати пыталась меня убаюкать, но я не поддался провокации, а взял только книжку и с миром удалился.

По окончании курсов, уже дома у себя, кстати, контора той организации тут же располагается под северным переходом, я получил там зимнюю спецодежду:, ватный комбинезон, добротные яловые сапоги с застёжками на голенищах, ватную куртку с капюшоном, да с цигейковым воротником, которую мне моя милая жёнушка отделала замками да карманами так искусно, что потом долгие годы не стыдно было её одевать на разные случаи. Что поделаешь? Мастерица была на все руки, каких свет не видывал.

Ничто не угрожало нашему молодому семейному союзу, ещё до рождения дочки мои родители перебрались в наш домик, оставив нам полностью меблированную квартиру со всеми атрибутами для жизни. Более того, переехав в дом, так мы тогда его стали называть, в утлых, невзрачных сараюшках родители завели хозяйство, а ничто так не радует душу русского человека, как собственное подворье, где мирно чавкают поросята, где с выводком цыплят важно расхаживают куры. Тем более, что не нарушена и свежа ещё была связь времён, так как моя мама – простая деревенская женщина, уральская казачка с превеликим удовольствием взялась за хозяйство. Кроме того, ей надо было отдавать долги, и помогать нам.

Как раз в то время она мне призналась, что ей уже трудно работать. От разболтанности и расхлябанности оборудования её электромостового грейферного крана её бьёт и сотрясает всю смену, что уже немолода, что уже тридцать два года она отдала работе на кране, что обострился сахарный диабет и что ей пора на пенсию. Во все времена пенсия в России, как и декретный отпуск, означает беспросветную нищету и жизнь впроголодь. Многие люди, выйдя на пенсию, остаются на своих рабочих местах или просто вынуждены где-то подрабатывать, что бы поднять свой материальный статус.

В посёлке, недалеко от нас, находился наркологический диспансер, в котором поправляли своё пошатнувшееся от запоев и алкоголизма здоровье весьма небедные клиенты. Диспансер славился своим хорошим обращением, лечением, хорошей кухней и тем, что находился в пригородной зоне. Многие из клиентов, выписавшись, и хватив лишнего от трезвой жизни, стремились опять попасть на полати, что в родных пенатах.

Вот туда и устроилась работать моя мать, техничкой-уборщицей, мыть, чистить, убирать всё, что глазу человеческому непригодно, да душе неприятно. И сразу как-то округлились бока поросят от царственных объедков заведения, весело закудахтали куры, холодильники в любое время года ломились от обилия мяса, яиц, соленья, варенья, овощей, с огорода, яблок, ягод. Я превратился в довольного советского рантье, у меня округлился животик, по примеру брата моей жены и моего друга, так как он раньше меня женился.

Я скопировал, как он ухаживает за своей дочкой, так же, приходя с работы, стирал кучу пелёнок, детских вещей, распашонок, а ведь в то время не было памперсов, подгузников, хороших стиральных машин, поэтому практически всё стиралось на руках. Другой жизни я себе не представлял, Казановы из меня не получилось, махровый халат, да тёплые тапочки мне стали как-то ближе, да и наличие недвижимости – дома и квартиры, подогревало интерес моего зарождающегося хозяйственного глаза в строительных планах и проектах на будущее. Казалось, что ничто не могло поколебать нашей размеренности, нашего счастья, да не тут-то было! Беда медленно и планомерно разрушала всё то, что так лихо нам досталось.

Семья моей тёщи состояла из четырёх взрослых детей, трое из которых, включая мою жену, были семейными, оставалась одна дочка, которая и та была на выданье. Бабушка – мать тёщи да больной на сердце тесть, который давно уже был на инвалидности и толку от него, за исключением мелких бытовых обязанностей, было мало, в отличие от заводной тёщи, которая всё взвалила на свои плечи.

Жили они очень скромно, хорошо воспитали своих детей, но как-то неестественно тихо. Когда я приходил в гости, тесть мог даже и не поздороваться со мной, закрывшись у себя в комнате. «Уж не баптисты ли, а может староверы они у тебя?» - говорил мне батя. Да, простота и скромность всегда ценились в русском народе, но, видимо, не в моём случае. Я думаю, причиной тому была зависть, тёщина зависть, которая медленно от бури в стакане воды переходила в океан неприязни. Или что-то ещё от меня требовалось, что я не в состоянии был дать моей молодой семье, потому что после посещения своей мамы моя жена приезжала совершенно чужой и неприкаянной. Но и об этом потом.

Наш образцово-показательный земснаряд был гордостью Магнитогорского участка Уралсибгидромеханизации, всё время был на виду людей, бесчисленных комиссий, в отличие от других земснарядов, имел безукоризненную дисциплину, так как в коллективе много было коммунистов, да и просто ответственных людей.

Эксплуатационно-техническое состояние электрооборудования, а также, перейдя на морскую лексику, состояние рангоута и такелажа поддерживалось на должном уровне. И особой гордостью для бригадира-коммуниста был висевший на информационном стендеэ кумачёво-красный вымпел бригады коммунистического труда.

Основное место базирования земснаряда был район северного моста. Намывался песок с шельфа Урала на заградительные карты намыва, чистилось дно реки от оседающего мазута, ржавчины, масел, которые комбинат из года в год щедро сбрасывает в речку Башик. Эта речка берёт начало, где-то в районе бывшей магнитной горы, проходит по территории комбината, неся в себе всю таблицу Менделеева, плавно вливаясь в воды реки батюшки Урала. Вот и тогда, помню, стоял наш земснаряд в устье реки Башик, делая свою праведную работу после неправедной и мерзкой жизнедеятельности людей.

В мои обязанности по земснаряду, кроме всего прочего, входило снабжение питьевой водой, я даже не считал это за обязанность, просто лёгкая прогулка на вёслах до конторы туда и обратно. Как-то в одну из смен, ранней весной, я возвращался на земснаряд с полными флягами воды. А дальше как в сказке, вдруг, откуда ни возьмись, налетел штормовой ветер, и лодку мою как консервную банку далеко занесло в заросли кустов и прошлогодних камышей.

Картина, которая открылась моему взору, имела весьма печальный вид: везде насколько хватало глаз, всё прибрежное пространство было усеяно трупами рыб. Огромные, величиной с лапоть и более, язи, подьязки, карпы, лежали перевёрнутые животами, бились в последних конвульсиях. Повсюду стоял запах тины, мазута и разлагающихся рыб. По заведённому природой порядку вещей, тысячи рыб весной устремляются к истокам рек, на нерест, чтобы продолжить свой вид. Маленькими икринками, чудом сохранившимися мальками-головастиками, грязными водами Башика их выносит в свободное плавание, откуда они возвращаются уже взрослыми нагулявшими особями, встречая на пути воды кислотно-мазутного коктейля, который относит их к берегу косы, где всплывают, делая последний вздох у берега жалких людишек-зомби.

Тем и отличается фотографическая память странников, пилигримов, от застойной памяти осёдлых людей, что умеем сравнивать, анализировать с прошлым, отбрасывая всё ненужное. А действительно, знаете ли вы, чем пахнет настоящая свежепойманная рыба? Ни за что не догадаетесь! Она пахнет свежим с грядки огурцом, и это такой невообразимый аромат, смешанный с ароматом ветра, морских брызг, стоит на палубе, в келейных пространствах тесных кают и машинных отделений. Если рыба начинает пахнуть рыбой, то это уже не рыба, а выражаясь языком науки ихтиологии, – ферменты, которые придают запах и мягкость мясу рыбы.

При надавливании пальцем на рыбу не должно оставаться никакого следа, если он остаётся, значит консистенция мяса уже нарушена, и что откушав такой кусочек, можно причинить гораздо больший вред организму, чем не отведав его совсем. И очень жаль, что отдалённое от морей население России не знает об этом, или не хочет знать об этом, повышая цену и употребляя как деликатес сто раз купленное перекупленное, мороженное перемороженное. Поэтому так славится береговая Европа, и не только она, все морские страны своими береговыми базарами морепродуктов и прочей живности, я подчёркиваю все, кроме России.

Здесь в Швеции по телевизору часто показывают программы любительской рыбалки, охоты, где рыбаки с крючка любовно отпускают назад в свою стихию аппетитную форель, осетра, где существуют и работают природные и человеческие законы, где азартом и процессом рыбалки управляет мозг, а не желудок. И действительно, если бы всю отловленную на экране рыбу рыбак забирал бы себе, то невольно возникал бы вопрос: «Он что, голодный что ли»?

Но тогда мне ещё было до Швеции, я просто сел на баночку лодки переждать ветер, но долго сидеть не пришлось. Ветер собрал весь дым и пыль комбината в огромный сероржавый гриб, заслонивший собою солнце, стало как-то не уютно и тревожно на душе. Я стал выбираться из зарослей, кинув на дно лодки пару ещё довольно резвых карпов, первой моей мыслью было: «Неужели нельзя как-то отварить, обжарить?» Как и следовало ожидать, все труды мои оказались напрасны и пришлось выкидывать кастрюлю и сковородку, а если бы была вставная челюсть, я и её бы выкинул, до того всё пропиталось мазутом. Вот и возникает вопрос, кто мы после этого? Может оборотни или временщики-халуи на службе у комиссаров, живущие одним днём.

А над страной, моей Россией вовсю бушевали ветра перестроек, директора предприятий, перебивая друг друга, и захлёбываясь передавали в центр: «Согласно предложенному вами и одобренному нами единогласно конценcусу мы уже перестроились». У многих людей от радости просто сносило крышу, ура, ну вот, наконец то, началось! Помню, началось первое робкое повышение цен на товары, дефицит которых набирал обороты, и именно с тех времён начали складываться звериные, волчьи отношения между людьми.

Плановая потогонная система пятилеток даже и мысли не допускала о прогрессе в управлении на предприятии, если что-то и менялось в ремонтах, реконструкциях, то только на такое же однотипное, отжившее и устаревшее. Сумрак, грязь, скученность рабочих мест, отсутствие даже малой механизации, такой как лебёдки и тельфера по замене и монтажу оборудования были, есть и будут мерилом технологических процессов в просто до безобразия отживших своё предприятий и заводов России. Поэтому помню, бывало, идёшь на работу как на подвиг, думаешь, опять начнётся бестолковая беготня, нервы, изобретение велосипеда.

Как то поднимаюсь после приёма смены в спекательном отделении по лестничному маршу и вижу, о Боже! В углу, в пыли лежит толстый огромный последний американский тельфер, герметичный, весь в заклёпках, без малого сорок с лишним лет прослуживший комиссарам, над горящими пирогами агломерата на паллетах, на котором менялись только питающие и оперативные кабеля да кнопочная станция. А сама аглофабрика была построена аж в тридцать седьмом году, почти метровой ширины стены которой насквозь пропитанные смрадом производства, как и дыхательные органы работающих в ней людей.

Но в моей личной жизни всё было более чем лучезарно и приятно, не пугала моих девчонок моя зарплата, которая просто гвоздила моё сознание от сопоставления моих флотских и береговых зарплат. Все родственники, друзья и знакомые по достоинству оценили небогатое, но довольно таки сытое убранство нашей жизни. В доме у родителей, на шести сотках, томились на безупречных грядках овощи, раздавались в рост напитанные влагой огурцы, бурели и краснели, качаясь на шестах, заросли помидорных плантаций, ягодное царство радовало глаз и вкусно-сочным обилием. Потом весь этот урожай любовно перекочёвывал в банки, бочки, ящики, занимая пространство не большого, но уютного погреба. В старых, обветшавших сараях хрюкали Машки, Борьки, куриный уголок цыплячьего царства пополнялся урожаем яиц. Приезд к хлебосольным родителям всегда был праздником для души, где за чарочкой забывались бестолковые трудовые будни, превращая жизнь в приятную истому созерцания.

Чем отличается европеец от русского, кстати, мы тоже европейцы, но в силу понятных причин мы пока только русские, так вот, отличается европеец тем, что имеет мечту, рекламу, деньги, русский имеет мечту, но не имеет рекламы и денег. Поэтому европеец быстро осуществляет свои мечты, у нас у русских проекты материального строительства растягиваются на годы, превращаясь в долгострой, откладывания денег, ущемляя себя во многом, зачастую яростно подворовывая на стороне, а для этого нужна хотя бы машина, чтобы подобрать то, что плохо лежит.

Мои дядьки и двоюродные братья, приезжая к нам в гости на своих красавицах с блестящими капотами, демонстрировали прелести своих коней, ухоженных жён, своих детей. Мне становилось как-то неуютно от своей простой, сытой и довольной жизни. И это несмотря на то, что географическое положение от дома до холодильника в квартире состояло в следующем: сто метров от дома до автобусной остановки проносился урожай, потом минут семь, восемь поездки в автобусе, далее метров сто, сто пятьдесят до холодильника. Эх, как бы я хотел вернуть это время, и обязательно, чтобы были живы и здоровы родители, но возвращённое счастье часто приходит в зверином оскале и я убедился в этом в своём недалёком будущем.

А тогда мне просто хотелось машины, поиск сложной, трудной и денежной работы не дал никаких результатов, платили везде примерно одинаково плохо и мало. В отличие от запада, не было тогда в советской России ни банковской системы, ни займов, ни кредитов, нет в этом положительных сдвигов и сейчас, поэтому материальные приобретения по части движимости и недвижимости были и есть только за счёт своей семьи и накоплений. Мои неоднократные разговоры с батей по поводу приобретения машины ставили меня в тупик от его отказов, хотя специалист он был классный по всей советской технике тех времён. Свой отказ он мотивировал тем, что он устал от баранки, что у него сейчас простая работа слесаря, не связанная с машиной и чтобы все отстали от него, наконец.

Представляете, западные господа, это только в России талант забрасывают в дальний угол, да заливают водкой, во всех остальных местностях мира это является условием выживания, гордостью семей в создании фирм и предприятий. Как бы мы могли бы хорошо жить у себя в России, если бы не управлялись себе подобными на двух ногах, о двух руках но антиподами. За всю жизнь батя износил всего лишь два или три костюма, зимнее драповое пальто и недорогую обувь, и то с лёгкой руки и подачи моей матери, потому что затащить его в магазины с вещами было дело не простым.

Даже имея перед собой разносольный от огорода стол, маминых блюд, пирогов, пельменей и так далее, он закусывал свою чарочку конфеткой, поедал свой суп, веселил нас и ложился спать. Поэтому пришлось полагаться на свой старый опыт, ставя себя, свою жизнь, в совсем другие условия жизни и работы, которые были в моей ранней флотской жизни. И судьба не заставила себя долго ждать, да и чего её ждать, вот она всегда рядом и смеётся и плюёт прямо в душу.

Как-то раз, придя с работы я почувствовал резкую боль в правом боку и буквально через день оказался на операционном столе с диагнозом – аппендицит. Есть люди, у которых всё заживает, как говорится, как на собаке, у меня же послеоперационный период длится дольше, потому, что бычьи нитки или сухожилия, которыми зашивают органы, плохо вживаются в организм, но не в этом дело.

Со мной в палате лежал тоже прооперированный молодой, младше моих лет, паренёк. Познакомившись и разговорившись с ним, я узнал, что он родом из тех мест, где проходила моя армейская служба, в Хасанском районе Приморского края. Звали его Димой, ещё подростком мать его вместе с мужем-магнитогорцем привезла его в Магнитку. Он возмужал, сходил в армию, завёл семью, но чудное место, глухая деревенька в дальневосточной тайге под названием Гвоздево, где он родился и вырос, не забывал никогда. Из его разговоров я понял, что он собирается вместе со своей молодой семьёй вернуться обратно. О красоте, богатстве и о природе этого края пусть напишут тома сочинений другие Дерсу Узала, я затрону, может быть, лишь отдельные моменты.

Выписавшись из больницы, мы стали дружить семьями, у него уже было двое маленьких детей, и жили они недалеко от нас, кварталом ниже, снимая небольшую однокомнатную квартирку, перспектив на получение какого-либо жилья у него не было, и он всей душой стремился обратно на свою родину. В моей голове замаячила перспектива чего-то нового, захотелось с головой окунуться в новый мир, подальше от опостылевших аглофабрик, вонючих дымов и газов домен, мартен, где через десяток лет меня ожидали гарантированные проблемы со здоровьем.

Когда у власти стояли комиссары военных и послевоенных лет на комбинате поддерживался хоть какой-то порядок, когда к власти пришли их лакеи, всё изменилось коренным образом. Захламлённость, загазованность, запылённость рабочих мест стало нормой повседневности быта работающих на комбинате людей. Смертность населения с тех времён и поныне гораздо выше естественной рождаемости.

В то время в Магнитке только начиналось строительство кислородно-конвертерного стана поляками. Особо не нуждаясь не в нашей, ни в чьей-либо помощи, они всё делали по своему, по западному, строили себе дома с удобными квартирами, строили дороги, расчищали места под производства, прокладывали коммуникации. На рынках города появились товары польских и других западных производителей, от жевательной резинки, одежды и бытовых приборов, до современной промышленной и строительной техники на складах цеховых производств.

Я немного подумал, да и решил, что с того будет? Зачем людям навязываться? Пусть строят, а там дальше увидим, и стал вынашивать планы по отъезду из города. Я, конечно, понимал всю сложность этой авантюры, как отъезд всей семьи сразу, поэтому решил ехать сначала один, к тому времени дружок мой Дима успел побывать в отпуске в Гвоздево, поговорить обо мне и о себе с председателем и с механиком. Буквально через месяц после приезда Димы в Магнитку, мне пришёл официальный вызов на работу в звероводческий совхоз Гвоздево, на вакантную должность – энергетика совхоза, на что я и купился.

Через сутки я стоял на земле аэропорта Артём, что находится в пригородной зоне города Владивостока, и размышлял, как мне попасть во Владивосток. Вечер на удивление выдался тихий, тёплый, спокойный, как в те далёкие мои армейские годы пребывания на этой земле, когда благоухание и очарование приморской осени длится чуть ли не до самого Нового года.

Все автобусы на моё удивление быстро разъехались и я остался один в полуопустевшем аэровокзале. Оставаться до утра, до прихода автобусов, было неудобно и неуютно, я вышел к стоянке дремлющих немногочисленных такси. Надо же, как всё близко и ощутимо в жизни странника-пилигрима, буквально дня три назад, бегал по комбинату, по грязным конторам своего производства, подписывал обходные бумаги, получал деньги, а сегодня за тысячи километров, в другом часовом поясе, вдыхаю полной грудью чистый воздух свободы. Тысячи магнитогорцев дальше «Банного озера», «Абзакова», да пределов Челябинской области никогда не выезжали, а моя судьба, моя жизнь уже перебинтована тысячами километров дорог.

Я уже знал, что таксисты за проезд до Владивосток, запросят с меня по полной программе, поэтому решил обратиться к попутным личным машинам. Возле одной из них суетился доверчивого вида мужчина, я подошёл и спросил: «До Владивостока не довезёте?» «Да хоть до Японии», – сказал он. Бодрый весёлый разговор среди ночи меня заинтересовал, и за более чем приемлемую цену, взяв с собой еще попутчика, мы отправились в путь.

Сначала ехали в полной тишине, я думал о своей семье, тяжело нам будет в разлуке, чтобы любовь испытать её нужно проверить, но я тогда ещё не знал, что проверять я буду только самого себя. Ещё утешала мысль о том, что оставил семью в полном достатке, что долгое время ни в чём нуждаться не будут.

Шофёр, попыхивая цигаркой, изредка поглядывал в мою сторону, когда проезжали мимо сёл «Раздольное» и « Кипарисово» я оживился, вдохнув полной грудью, на выдохе сказав: «Да, а ведь я служил здесь, неподалёку». Шофёр мой повеселел, сказав: «То-то я смотрю лицо мне твоё знакомое!» Мы обменялись воспоминаниями. «В те года, когда ты здесь служил, я был председателем совхоза «Кипарисово», не ты ли приходил за водой для бани?» «Да, это был я».

Когда от нас уехали домой дембеля, мы три месяца находились в заснеженном плену своего ЗКП – запасного командного пункта, про нас троих как будто бы забыли, подвозя с перебоями продукты и начисто забывая о наших других потребностях, хотя по прямой связи с округом мы почти ежедневно об этом докладывали. Мы покрылись вшами, мокрицами, гимнастёрки, бельё, всё было в этих тварях.

Где-то в пяти километрах от нас находилось село «Кипарисово», и вот как-то утречком я уже был на пороге конторы управления. Буквально на следующий день трактор расчистил нам дорогу и вволю привёз на баню воды. Так установился новый контакт новобранцев с населением села «Кипарисово».

В разговорах, почти незаметно, мы добрались до Владивостока. Шофёр мой оказался до того любезен, что подвёз меня до самого железнодорожного вокзала, помог купить билет и мы распрощались. Далее мне предстоял целый день вагонной жизни, чужих разговоров, помню одна умудрённая жизненным опытом и былой свежести женщина наставляла другую молодую красавицу в том плане, что: «Главное чтобы мужчина не был тебе неприятен, а в остальном привыкнешь». Боже мой, как у них всё оказывается просто, подумалось мне, перевернувшись на другой бок, не вольно став свидетелем чужого разговора.

Поздним вечером я всё-таки приехал на свою транзитную станцию села «Гвоздево», потому, что дальше располагалась станция «Хасан» и пограничный режим мирных советских людей. Меня встречало едва ли не половина деревни, с фонариками, с комарами, величиной как здесь в Сэвасте. Всем было интересно, что за орёл прилетел из железной Магнитки.

Меня поселили у Диминой бабушки, которая жила на краю села, весьма за скромную цену, конечно, если бы я ей ещё немножко добавил денег, то, может быть, она мне бы ещё и готовила, но я надеялся на скорейшее начало самостоятельной жизни.

На другой день, утром, когда я открыл её холодильник, то просто ужаснулся от того, что все полки холодильника были уставлены банками с красной икрой. «Бабушка, если тебе эту икру всю продать, то можно выстроить новую избу», – сказал я, на что она мне ответила: «Зачем мне новая, на мой век мне и этой хватит». «А можно я попробую?» - на что получил ответ: «Да хоть ложкой ешь». Далее у неё в огороде я почему-то не увидел того овощного разнотравья, что было на огороде моей матери, была вскопана земля и ясно было, что кроме картошки, здесь мало что было посажено, мне стало как-то неуютно и не по себе.

Вскоре пришёл гражданский муж матери Димы, который встречал меня с ватагой родственников и друзей Димы, и пригласил меня к себе в гости, дыша на меня перегаром. «Хорошо, спасибо, не откажусь, но надо бы сначала встретиться с начальством совхоза, а то начинать новую и трудовую жизнь с застолья, преодолев тысячи километров, согласитесь как-то неудобно» - сказал я.

По дороге в контору я заметил через изгороди и частоколы дворов, что к дверям домов стоят притороченные к ним лопаты, грабли, палки. В те времена, в глухих приморских сёлах дома не закрывались, когда хозяева утром уходили на работу, в школу. Двери домов, хат, изб приторачивали чем-либо, это означало, что хозяев нет дома, а кто из сельчан пойдёт воровать у соседа, да не кто, потому что жили все одинаково плохо, и если у одного что-то появлялось, значит у другого что- то исчезало. А чужие да пришлые люди все были на виду, поэтому первозданная и по-детски красивая открытость шведских людей, немного похожих на приморский народ, меня обескураживает. Часто рядом с красивой лужайкой я вижу оставленное дорогое и всякое имущество. На автобусных остановках, у фонарных столбов, вижу оставленные на ночь велосипеды, у подъездов домов вижу коляски пожилых людей. Создаётся впечатление, что эти люди живут в совсем другом измерении, в другом мире в отличие от надвигающегося тяжёлого эмигрантского мира, который просто на глазах меняет картину их жизни.

Меня принял сначала председатель совхоза, потом его механик, пухлого вида мужичок, бывший зэк. В разговоре с ним я понял, что под словом энергетик он понимает - как мастер на все руки, в данном случае ему нужен был хороший сварщик и лишь отчасти, электрик. Я могу производить сварочные работы, кроме работ по стыкованию труб, на это нужен сварщик особой квалификации или человек другого характера. На другой день мне показали дом, который они якобы готовили к приезду моей семьи, пространство в доме меня вполне устраивало, была большая кухня, хоть в футбол в ней играй, не помню – две или три спальни, даже кое- где был сделан косметический ремонт, покрашены полы, наклеены обои.

По части того, что предстояло сделать отопление, переложить печь, провести свет, поставить двери – я бы управился сам, но когда я начал простукивать стены, то в них что-то зашуршало, сыпалось, а отдельные места от простукиваний даже вибрировали. Естественно я спросил: «А домик-то из чего построен?» Мне ответили, что дом собран из блоков. На Дальнем Востоке, дома сплошь и рядом строятся или строились из блоков, а именно, скрепляются два листа слоёной фанеры на расстоянии 10 – 15 сантиметров друг от друга, и между ними засыпается печной шлак. Далее и внутри дома и снаружи закрепляется металлическая сетка и кладется штукатурка, ну просто русское NOW HOW – сэндвич в лучшем виде.

И действительно, во дворах, в огородах таких домов лежат кучи не вывезенного шлака, на тот случай если не дай Бог прогниёт какая-нибудь из стенок. Так и в моём случае, а я не мог понять, почему во дворе моего дома как на свалке? Кстати, внутри дома не было положено ни одного метра штукатурки, обои, побелка, покраска были прямо на фанерных листах. У меня опустились руки, как говорится, была у зайчика раньше избушка лубяная, а стала ледяная. А зарплату люди в тех местах уже тогда толком не получали, лишь на хлеб, да на самое необходимое.

Поскольку совхоз был звероводческий, выращивали там норок, оленей, то все ждали массового забоя этого зверья, когда селяне разживались шкурками норок, иногда оленьим мясом, пантокрином, в остальные дни и месяцы живя только за счёт собственного подворья и огородов.

Я начал искать работу в близлежащих совхозах, но более скотских условий жизни и существования населения, чем в той местности, я не видел, ни где по стране. Уровень жизни был на просто порядок ниже, чем в наших уральских деревнях, где строились дома с газом, с удобствами, прокладывались дороги. В то время те таёжные места цивилизация обходила стороной, хотя кое-где существовали рыболовецкие колхозы, которые просто черпали деньги из моря, но команды судов были переполнены родственниками и друзьями родственников, поэтому к чужаку относились настороженно, как и в самом селе «Гвоздево».

Что сделаешь? Видимо так уж повелось в моей судьбе, что дорога к дому лежит через морские странствия, так случилось и на этот раз. Попьянствовав немного с родственниками и приятелями Димы, я часто им задавал вполне сакраментальный вопрос: «Тысяча чертей, но где же у вас здесь море?» Мне предложили поискать работу в посёлке «Зарубино», дав предварительно адрес людей, у которых на первое время можно было остановиться.

Посёлок «Зарубино» находится на стыке пересечения трёх границ – корейской, китайской и советской. Но главным для меня было то, что там был флот. Сразу при въезде в «Зарубино» с левой стороны, ещё на материке, находится небольшой причал торгового порта, далее через бухту расположился живописнейший полуостров, омываемый с трёх сторон водами Японского моря. На полуострове раскинулся порт и база флота «Дальморепродуктов», суда которой вели промысел не только рыбы, но и морских продуктов, такие как ламинария – морская капуста, кукумария, далее краб, креветки, кальмары и другие. При подходе к базе стоял не с чем несравнимый запах тлевших опилок и копчёной рыбы.

Этой дальневосточной базой флота в то время управлял поляк, своего рода обрусевший дальневосточный пан-шляхтич. Он лично принимал на работу каждого нового сотрудника, и относился ко всем одинаково ровно, в независимости от времени устройства жизни на той благодатной земле. Нуждающимся в жилье семьям очень скоро давали жильё на перешейке. Устроившись на базу и подав заявление на очерёдность в получении жилья, я стал восьмым на очереди.

В бухте бросали якоря и становились к причалу знакомые моему глазу промысловые пароходы. Приближалась зима, заканчивались денежные путины и суда типа СРТМ, РС-300 редко и не охотно выходили в море на отлов рыбы, в том числе и красной. Придя на разгрузку, обледеневшие от палубы до клотиков, они долго стояли, отогреваясь у родных причалов, перед продолжением рейса.

Мне хотелось большого дела, выйти в море на краба, поэтому до весны, до начала крабовой путины я устроился в порт дежурным электриком. Те люди, у которых я вначале остановился, были весьма милыми пенсионерами, с которыми у меня сложились почти родственные отношения, звали их дядя Вася и тётя Фая. Родом они были с северного Урала из Перми, мои земляки. Получив место в общежитии, я часто заходил к ним в гости, помочь чем-нибудь, посидеть за праздничным столом попеть русские, уральские песни под дяди Васин баян. Приезжали их дети, с детьми, а для них с внуками, всем было весело, только не для моей буйной головушки.

Мне стало ясно, что женился я не на жене декабристке, что все проблемы всегда придётся решать самому, что у неё никогда не хватит смелости, а может даже любви, чтобы принять решение. Что согревать душу и тело придётся у другого очага, и его величество случай не заставил себя долго ждать.

Она работала в конторе базы, замужем, двое детей, муж ходил штурманом на судах флота базы, и, как не странно, они были земляки, тоже из Челябинской области. Запретный плод был так сладок и так рядом, что я с головой окунулся в омут греховной страсти.

Кто из мужчин не был никогда любовником, считайте, что никогда и не жил. Жила она несколькими этажами выше, надо было выйти на улицу, чтобы по окну увидеть определённый знак, отдёрнутая занавеска, включенный ночник, дающий право на безумие любви. Тогда как загнанный зверь, на цыпочках, скрываясь от посторонних глаз, поднимаешься этажами выше, когда она, уложив детей спать, в лёгком халатике ждёт у двери, или, собрав праздничный стол, давая понять, что есть время для разговоров, ласк и неспешных событий. С ничего не подозревающими детьми устанавливаются приятельские отношения, видя, как они играют подаренными через неё тобой игрушками. Как тешит мужское самолюбие принятые подарки, когда живёшь в ожидании её случайного взгляда в компании её сотрудниц. Одним словом, живёшь встречей, безмятежно отсыпаясь после ночей любви, и представьте себе, что ради этого стоит жить.

В новогодние праздники я был приглашён в детский сад на роль деда Мороза. Хотя я и был в гриме, но дети всё равно запомнили меня, и потом, завидев меня ещё издалека, кричали мне: «Дедушка Мороз здравствуйте!» Так почти не заметно прошла зима, да и зим в тех местах возле моря почти не бывает, вроде выпадет снег, потом налетят ветры буйные со всех сторон, и развеют его вместе с пылью российских дорог, дети не успевают даже в снежки поиграть.

3.

Наступила весна, пароходы всё настойчивей толпились на рейде, швартовались у причалов, требуя грузов, провианта и новых членов команды. Пришёл и мой пароход – БМРТ, старая огромная посудина николаевской постройки, с эпохальным названием «Коммунист», переоборудованный в базу для обработки и заморозки рыбы, краба и других морепродуктов. Предстоял короткий рейс на полтора, два месяца, на путину сайры и приморского краба, потом предстоял рейс до глубокой осени на Камчатку.

Так как наше судно имело только обрабатывающие функции, то естественно возникал интерес о том, как же ловится сайра? Ночную мглу морской ночи прорезают десятки прожекторов, свесившихся как на крыльях над бортами судов, выбрасывается невод – кошелёк, и черпают её родимую десятками тонн, не зря среди моряков рыбацкого звания сайру называют ночной королевой.

Ещё запомнилось в том коротком рейсе лёгкая нервозность и серьёзность молодых штурманов, оказалось, что среди набранной команды очень мало толковых моряков, у многих документы оказались купленными или с двух, трёх, недельными курсами. Что на руле, то есть на штурвале, стоять не кому, и когда они узнали, что у меня настоящие документы и настоящее морское образование, я тут же был вызван на мостик.

В разговоре с чифом – старшим помощником, со штурманами, я объяснил, что я знаю тралмейстерское дело, такелажное, боцманское дело, ихтиологию – способы обработки и сохранения рыбы. Но я никогда не стоял на руле, хотя помню уроки судовождения в мореходной школе, не один раз заходил в штурманскую рубку там, в далёком Архангельском тралфлоте, интересуясь, как прокладывается истинный пеленг, истинный курс в кромешной тьме мироздания морских дорог. Что стоять на руле предоставлялось лишь привилегированным опытным матросам, которые были на хорошем счету, получали хорошую зарплату, годами вместе со штурманами ходили из рейса в рейс. Я же использовался лишь для работ на рыбной фабрике, да на палубе. А тебе ничего высчитывать и не надо, мне показали как управлять по гирокомпасу, и буквально со следующей вахты я вёл огромное судно под названием « Коммунист», правильным курсом.

Далее предстояли вахты под лоцманом, ведения судна на бакштофе – это значит, что к нашему пароходу привязывали другой потерявший управление пароходик. Когда застигнутое штормом судно надо держать строго на волну под зуммер переборок и перекатывающихся по палубам волн, когда изругавшиеся молодые штурмана, перебивая друг друга в прокладке курса в узкостях между бакенами опускали руки, я спокойно делал своё дело. Конечно, много было и спокойных вахт, когда можно было сбегать на камбуз за булочками, за конфетами, пилось кофе, рассказывались анекдоты из личной жизни.

Спрашивается, откуда во мне всё это? Ведь если Господь Бог вложил в мои руки штурвал, значит, где-то в пятом, десятом поколении назад в роду моём были моряки и это факт. Вот почему Господь Бог против гражданских браков и сожительства, это детей ни к чему не обязывает. Вот я, например, знаю семью своей матери, но ничего не знаю о семье своего биологического отца. Я потом раскрою эту тему, а пока о своем.

На борту среди экипажа было немного корейцев, и они отпускали в мой адрес потоки брани и грязи, подзадоривая экипаж, когда я задерживался на мостике, а не занимался обработкой краба и рыбы, но ничего, руки не распускали, видимо понимая ответственность момента. Не ожидали они видимо, что среди разухабистых, деревенских парней, да пьяни, найдётся настоящий русский моряк, что им предстоит работать, а мне прохлаждаться на мостике.

На борту в нашем коротком рейсе с капитаном была его жена, иногда приезжала его дочь. Стоя на вахте, можно было видеть через раскрытую дверь капитанской каюты, как жена что-то шьёт, готовит обед, стирает ему рубашки, вынося и развешивая их в коротком полупрозрачном халатике. Боже мой, как порой мало надо человеку, чтобы чувствовать себя счастливым, даже в этих немыслимых условиях. Я знал, что на всех морских судах единственная капитанская койка расположена вдоль судна, а остальные шконки членов команды, поперёк. Я старался максимально прямо держать судно, согласно установленного курса среди торосов волн и ветров, потому что для меня капитан, думаю, что и для большинства других моряков – это святой человек или, глубоко уважаемая личность русского флота.

Я ужасно скучал по своей семье, по лапочке дочке, по тихой, скромнице, красавице, своей жене, ну почему, почему она у меня такая? Как кто повернёт, так она и пойдёт. Всё, это последняя моя авантюра, в сердцах говорил я себе, как приду с Камчатки, мигом домой, купим машину, будем выезжать на люди, на отдых. И я как чувствовал, что чёрная стезя разрыва моих отношений уже выстлана в моей судьбе и что идти по ней предстоит ещё долго, пытаясь что-то исправить, как утопающий, хватаясь за соломинку.

В один из дней, после окончания рейса, стою в длинной очереди за получением денежного аванса и мне через всю очередь, прямо из рук в руки передают распечатанный почему-то конверт. Мир потемнел у меня в глазах, в конверте была повестка о разводе, в которой сообщалось, что я должен явиться в Славянский районный народный суд по ходатайству об алиментах.

В огромном, пустом зале заседаний меня приняла судебный пристав, женщина старше моих лет, но цветущего вида, про такую говорят, что «у неё всё есть и она просто работает». Как не странно у неё нашлось время, чтобы выслушать мои бредни о рухнувших планах, что нас едва не накрыл последний шторм. «Слушай парень, не раскисай, возьми себя в руки, после рейса съездишь домой, да и молодой ты ещё, всё у тебя наладится. Всё, что я могу сделать для тебя это только через месяц отправить уведомление о своём решении на твою родину, месяц оно пролежит там и только через месяц придёт на базу флота, а там уж ты повоюй» - сказала она мне. По роду своей работы она знала, что высчитывание алиментов с моряка производится лишь по окончании рейса или преждевременной гибели моряка, что советские конторы так обсчитывают, что и семья и моряк остаются ни с чем. Что гораздо резоннее дождаться моряка с кучкой денег. Что после этого остаются лишь сломанные карьеры, судьбы и жизни.

Восточные тёплые моря, просто кишат обилием животных, всё это есть и в северных водах, но не так заметно как там, когда в походе перед носом судна снуют стайки дельфинов, резвясь и высоко выпрыгивая из воды, долго и радостно сопровождая в пути. Безмолвные стаи проплывающих мимо китов кажутся озабоченными только своей миграцией, не обращая никакого внимания на проходящее судно. Часто, выходя на палубу перекурить, когда ложились в дрейф или вставали на якорь, можно было видеть акул, плавающих хороводом вокруг судна, словно морские стервятники, чувствующие тяжёлую думку моряка.

Почти никуда больше не передвигаясь, это место на долгие полгода стало нам прибежищем на крабовой путине. Доставка краба на борт осуществлялась добывающими маломерными судами типа РС-300. Весь процесс обработки огромных крабовых тушь камчатского, королевского краба состоял в следующем – сначала туша расщеперенного в оскале своих огромных клешней краба ударялась об нож, разрываясь на две части, на круглых всевозможных щётках очищались фаланги от остатков туловища, далее в варочный шкаф. Потом мясо фалангов выдавливалось на встречных валках и укладывалось в секции протвиней, предназначенных для заморозки, мясо клешней также сортировалось в не менее дорогой ассортимент.

Ещё мне запомнилась Камчатка нестерпимой зубной болью, когда по ошибке были удалены два здоровых зуба и лишь только потом больной. Один зуб был удален на берегу, когда для оплаты врачу стоматологу я прихватил с собой пару замороженных блоков по два кило, два других зуба я лишился с помощью корабельного дока. После такого рейса, даже учитывая штат и все сопутствующие расходы, любой западный моряк надолго бы забыл о море, уединившись с семьёй где-нибудь на одном из архипелагов тёплых морей. У меня же с тех времён во рту осталась пустая гряда десны без зубов, как память о Камчатке.

Поразительной особенностью в жизнеописании производственного процесса является следующее: хотя на судне и существовал консервный цех, но промышленного производства консервов из палочек камчатского краба не было. Зная это, очень многие моряки перед рейсом запасались или просто обворовывали склады с банкотарой, в ход шла баночка - шестёрочка, прихватывались крышки в конторах или у рыбмастеров доставались этикетки. Наши маломерные, добывающие суда типа РС-300, поставив ловушки в море, устремлялись в близлежащие рыболовецкие колхозы договариваться о банкотаре, зачастую совершая пиратские набеги на склады с баночной тарой, делая бартер с нами, за один ящик готовых консервов, обменивалось три, пять ящиков с пустыми баночками. Так в рейсе вовсю кипела работа на государство советов и на себя.

Наш закатанный в судовых кустарных условиях краб просто на ура скупался визированными моряками, которые гнали свои суда на ремонт в Корею, в Японию, создавая базы трафика японских подержанных машин в Советский Союз. Моряки заранее знали, что честно заработанное не оплатится, что и делало государство в лице хозяина базы – ну зачем им платить, всё равно воруют, распыляя наши денежки по конторам, городам и князьям Приморского края. Откуда тогда мне – новичку – было знать обо всей этой кухне выживания? Надо мной сжалился сосед – хапуга из соседней каюты, который уже буквально чуть ли не спал на своих ящиках с консервами.

Как-то раз в конце рейса он зашёл ко мне побеседовать, попить чайку, послушать музыку, а у меня всегда в дороге, где бы я не находился, была своя магнитола и небольшая коллекция кассет с хорошей музыкой. Он мне предложил сделать обмен всего моего музыкального хозяйства на его три ящика крабовых консервов, делать было нечего, я согласился, к тому же, мне ужасно хотелось угостить своих родных и близких этим деликатесом.

Как и следовало ожидать, мои послерейсовые финансы запели романсы, а доходы моих друзей от сданного перекупщикам краба в несколько раз превысил доход от рейсовой болтанки. Настроение, конечно, было подорвано, часть денег я всё же выслал матери, а на остальные по-русски пошёл в разнос.

Я жил в общежитии и устроился работать электриком на консервный завод базы флота. Так как коллектив, в основном, был женский, то засидевшись в гостях навеселе и допоздна у кого-нибудь из молоденьких сотрудниц, их мамки иногда оставляли ночевать незадачливого гостя, стеля постель прямо со своими дочками, полагая, что дорога дальняя, тёмная, говорит вроде складно, мало матерится, ну чем ни зять и муж для дочки. Похлебав немного беспутной жизни, решаю летом съездить домой, посмотреть, что же я натворил со своей личной жизнью, проведать родителей. Отпуска у моряков большие, по три, по четыре месяца, думаю, мне хватит времени, чтобы всё увидеть и определиться.

Так для меня началось время мытарств и необустроенности в личном плане. Говорят, что разбитую чашку склеить можно, но пить из неё нельзя, счастья не будет. Приехав сразу в дом к родителям и невесело вечер с ними посидев, потому как наша двухкомнатная квартира была разменена на две огромные комнаты с соседями и на одну небольшую комнату жене с дочкой.

Утром я поплёлся к своей прошлой жизни. Моя жена была на работе и явно не ожидала меня увидеть, но быстро овладела собой, у меня же, как комок в горле, волна объятий, жарких поцелуев и признаний с головой захватило моё сознание, вот оно моё родное, рядом. «Пусти, мне работать надо, одни мы сейчас с дочкой, надо деньги зарабатывать». «Ну что ты родная, у меня чемодан этих денег, хватит надолго».

Взяв из садика обезумевшую от счастья и вцепившуюся в меня дочку, я всем телом ощущал, как бьётся в упоении её сердце, и что роднее и ближе этого комочка у меня не будет никого и никогда.

К сожалению, я оказался прав – видимо нельзя в современном мире быть таким законченным тупицей с беззаветно преданной, с простодырой душой. При подходе к дому их нового места жительства я увидел дверь подъезда, висевшую на одной петле, и разбросанный мусор при входе. Я вспомнил наш дом и подъезд с безукоризненной чистотой и порядком. Раньше мы жили на втором этаже, сейчас они аж на пятом, на последнем, я собрался было нести дочку и дальше, но она решила идти сама, сказав мне: «Папа, я ведь уже совсем большая» – топая по ступеням вверх, ещё маленькими ножками, обутыми в сандалики среди мусора и разбитых окон. «У нас сейчас маленькая квартира», - сказала она.

На всю жизнь застыли в моей памяти эти слова и звук её топающих сандаликов, разве мог я предполагать, что ещё долго предстоит трепать свою душу и сердце, отбрасывая такие же формы жизни, но с чужими судьбами, с чужими, что не существует другого, кроме моего, моего. Что я обязательно должен сделать, что-то неординарное, что как-то обогатит и украсит нашу жизнь.

Поднявшись в квартиру, мы очутились в комнате в одиннадцать квадратных метров, величиной с мою каюту на «Териберке». Повсюду в безукоризненном своём порядке лежали, стояли новые и до боли знакомые старые вещи. Я присел на новую широкую кровать, привлёк жену, растворившись в её талии и почти полушёпотом простонал: «Боже мой, как вы здесь живёте?»

Далее я рассказывал своей семье о богатстве и красоте тех мест, где я работаю, что стою в очереди на квартиру, что неплохо оживить бы наши отношения другой обстановкой, морем солёных брызг и ласковым солнцем диких пляжей. На что получил адекватный ответ о том, что в Зарубино ей ехать не хочется, вот в Гвоздево она поехала бы с удовольствием. Ну разве мог я ей сказать, что меня обвели вокруг пальца как мальчишку, что все толковые люди бегут на заработки из глухих деревень Приморья в города, такие как Владивосток, Находка, на базы флотов. Конечно же нет, я просто боялся укора, взгляда с высока и недоверия со стороны своей семьи и её родителей.

Мне ужасно повезло, во всём Зарубино нашлась единственная попутная машина прямо под Новый год, и прямо до самого Гвоздево. За рулём бойкой праворукой тойоты сидел молодой парень, может чуть старше моих лет, мы познакомились. Далее ещё интереснее, бестолковую молчанку дальнего пути нарушил я, задавая дежурные вопросы, получая дежурные ответы. Оказалось, что парень родом из Владивостока, но работает в Гвоздево энергетиком. Подумать только, к друзьям на празднование Нового года меня вёз сам энергетик звероводческого совхоза Гвоздева.

Исподволь, ради интереса, я спросил его о имеющихся штатах, о его квалификации. Оказалось, что до сих пор в совхозе нет хорошего сварщика, в основном так себе, одна пьянь. Если представить себе допустим, что со временем научился бы я сваривать эти трубы, то всё равно рано или поздно пришёл бы какой-нибудь местный паренёк с купленным дипломом и разрулил бы всю ситуацию. Так, моя семья и я сам едва не оказались заложницей моих и чужих амбиций в глухих дебрях Дальнего востока.

Я чувствовал вину перед своей семьёй, которую с годами так и не смог исправить. Попробую немного приоткрыть завесу такой загадочной и непонятной русской души. Западный обыватель, вступая в брак, просто заключает очередной контракт на создание семьи, воспитание детей, создание красоты и гармонии вокруг своего обиталища, оговаривая заранее цивилизованные пути отхода в материальном и человеческом плане на прежние позиции. Я потом опишу красоту и убранство лужаек и домов северной Швеции, сейчас о душе.

Русские молодые люди, если они не обременены пороками, даже в беспросветной нищете из года в год, из века в век вкладывая в создание семьи всю свою душу, да и не только в это, в работу, в творческие начала, в веру, зачастую душе своей придавая физические формы, которая даже на пустом месте иногда помогает в делах праведных, не зря в молитвах есть такие слова: «Господь, мой Творче, оболкийся в душе моей». И когда что-то теряешь, жалко не денег, не времени, а души растраченной напрасно.

Так и у меня, прожив в бессмысленных потугах на создание чего-то нового в старых отношениях в три отпускных месяца, я с тяжёлой головой приплёлся обратно в Приморье. После отпуска, придя на своё старое рабочее место, в консервный завод, я узнаю, что мой уютный домик на берегу моря отдали молодой бригадирше, девке на выданье, которая заведовала в моей бригаде. То была рыжая в веснушках и в теле горластая бестия, шелестя вокруг и вся своим сладким подолом. Администрация, видимо, решила, что я уже разведенный, а она горлица на выданье, может, сойдутся? Но не сошлись, потому как не хотелось в новый омут, да со старыми грехами. Конечно, можно было бы с ней и погрешить, потому как молодость всё спишет, но я был обиженным молодым человеком, со своими принципами и заморочками.

Я отвоевал в соседнем общежитии отдельную комнату, сделал ремонт, всё, что нужно было, побелил и покрасил и пустился сам в свои грехи тяжкие, как говорится, гуляй банда – атаман женится. Познакомился я с такими же друзьями и подругами, которые тоже, как и я, тянули нелёгкую долю берегового ожидания. Был у меня один товарищ, который сошёлся с вдовой-морячкой. Как-то раз прямо среди бела дня они оставили меня спящим на своей супружеской кровати, выйдя из квартиры. Слышу сквозь сон, что кто-то ходит по комнате, открываю глаза и вижу, что надо мной склонился какой-то мужик в ладно пригнанной морской форме, в штурманских эполетах и молвит мне человеческим голосом: «О, да у тебя осень в глазах», потом повернулся, прошёл к двери и исчез в проёме едва открытой двери. Я кубарем скатился с кровати, быстро обулся, осмотрел всю квартиру, и с ужасом выбежал на улицу, крестясь и матерясь одновременно. Случится же такое?

Но видимо так я устроен, что похлебав грязи от неосуществимых планов и проектов на что-то личное, всегда хочется очищения, в конце концов, в моей душе всегда есть место и право на подвиг. Так в то время и этим местом для меня было море, со своим размеренным режимом работы и жизни. Мира даль, деля на мили, жизни даль деля на вахты, зато каким сильным и обновлённым чувствуешь себя, общаясь со стихией.

База уже в то время располагала современными немецкими судами типа МТС, с добывающим и обрабатывающим оборудованием, а мне непременно хотелось встать за руль этого красивого промыслового фрегата, а то что же я всё хожу на старых калошах. Устроившись в команду, на борт одного из них, я столкнулся с шеф-поваром, земляком из Магнитогорска, с которым ходил на Камчатку, на «Коммунисте». В рейсе он угощал меня иногда своими блюдами, шашлыком, отбивными, которые предназначались для верхней палубы, так что можно было ожидать такого же благоприятного развития событий, но не тут-то было.

Пока судно стояло у стенки, готовясь к рейсу, производя мелкий ремонт, набирая команду, я весело помогал своему шефу-земляку на камбузе, готовил чай, чистил картошку, разрубал туши мяса, а под водочку и хорошую закусочку мигом летело время. Наступила пора Новогодних праздников, земляк мой – бравый весельчак и балагур, давно проживающий уже здесь, в Приморье, обзавёлся семьёй и, оставив на меня камбуз с ключами от складов с провиантом, удалился.

Так я впервые почувствовал силу власти и безапелляционного уважения команды к кухне, потому, что на пароходе существует всего лишь два больших человека – это капитан и шеф-повар. Имея это в виду, я обратился к команде со словами: «Так моряки, я вам не шеф и даже не повар, если хотите поесть, к вашим услугам консервы, сэндвичи, чай, кофе, но если вы хотите хорошо покушать, с первым, вторым, третьим блюдом, включая праздничные десерты, то вам необходимо хорошо подумать». Проснувшись в хорошем расположении духа, я слегка прикладывался к запотевшему из холодильника графинчику, закусив огурчиком и прочей деликатесной снедью, уходил на камбуз, под звуки рока, гремя бачками, создавая свои шедевры русских вкусностей.

Вот прошли все новогодние праздники, а шеф всё не ехал и не ехал. Кормить приходилось свою команду из сорока человек, ещё приходили к ним друзья, знакомые и я стал замечать, что мой здоровый уральский организм начал давать сбои, что кто-то угощает меня не свежей водкой. И как-то так получилось, что я простыл и отравился одновременно.

Оказавшись на больничной койке с температурой и рвотой как у новичка во время болтанки, я на десять дней погрузился в чтение книг, старых писем и размышлений. В своих письмах ко мне мать писала и жаловалась на своё здоровье, что батя совсем ничего не хочет делать по дому, прикладываясь только к бутылке, что хватит мне скитаться по свету, пора и остепенится. Она писала также о том, что в новом, отстроенном кислородно-конвертерном цехе комбината зарплаты ни сколько не ниже, чем у тебя на море.

Бушевало время реформ, парни, проболтавшись в море, ничего не понимая, получали обесцененные деньги, в то время как суммы зарплат в остальной России, хоть как-то индексировались инфляцией. Когда я приехал в Приморье, у меня сложилось впечатление, что этот край вообще не коснулась перестройка. В отличие от дефицита на всё необходимое в центре России, здесь полки магазинов просто были завалены товарами советского производства. Очевидно, что склады советского режима были ещё полны.

Совсем другая картина представлялась сейчас, когда оборванные, голодные люди приезжали целыми автобусами из далёких таёжных деревень, скупая в магазинах всё подряд. В Приморский край с небольшим отрывом друг от друга докатилась и перестройка и реформы начала девяностых годов, надолго обратив жизнь людей в нищенское существование, которое длится и по сей день. Вообще, с нашей Сибирью и Дальним востоком творится что-то страшное…

Выйдя из больницы ослабленным и подавленным, я гулял по горному виадуку полуострова, вдыхая робкий весенний ветерок конца зимы. Сверху вниз просматривалась с трёх сторон света огромная гладь моря, перешеек с рыбацкими домиками, посёлок «Зарубино». Прямо внизу передо мной простиралась бухта с терминалом торгового порта на той стороне, а на этой стороне наша база флота с консервным заводиком, коптильней, чуть выше по виадуку, уже на полуострове, разместились жилые дома, общежития. А в самой бухте на рейде, причаленные у стенок, стояли суда, стоял и мой пароходик, видимо всё-таки дожидаясь меня из больницы.

В тот момент меня осенила мысль, что Приморье так и останется для меня лишь палубой корабля, и что надо, наверное, возвращаться к своей грустной печали, к родителям, к углям остывшего, но ещё свежего в памяти костра счастья. В конце концов, что же это за государство, когда ради материального благополучия приходится целеустремлённо идти к потерям, становясь отшельником собственных амбиций.

Уводит в речные края,

Как мало мне надо, как надо немного

Жила бы деревня моя.

Я вернулся после странствий в свою новую старую квартиру, где в одной из комнат проживали муж с женой и с сыном, парнем лет на десять младше меня, а в двух других комнатах, размером побольше, жили две мои племянницы из деревни. Одна с ребёнком после развода с городским мужем, другая училась в нашем горном институте.

Освободив для меня одну из комнат, мы зажили одной большой коммунальной семьёй. Все окна квартиры выходили на оживлённый проспект Ленина, с его людской сутолокой и толчеёй проезжающих мимо машин, обдающих всю округу ароматами бензапирена, разговорами сигналов и тормозов. Ночной сон тревожили подгулявшие соседи, месившие посуду и морды друг друга, поэтому по старинке приходилось выходить на разборки, напоминая о своём сне и сне своих племянниц. Так я сменил коммунальное жильё неосуществимой рыбацкой мечты, на коммунальное жильё пропылённой ветрами комбината, но родной Магнитки.

Помню, тридцатого апреля я с мамой и племянницами поехал в родную деревню на годовщину смерти тёти Шуры, жены старшего брата моей матери. В большом, уютном, светлом доме народу набралось, наверное, с половины деревни, куча родственников, моих и всяких. После поминальных блюд начали общение, кое-кто помнил моего деда, и что же за внуки получились у него? Двое моих двоюродных братьев, приехали на машинах, с детьми, с красавицами жёнами, ну с ними-то всё ясно, а вот почему я без семьи? Сказать было нечего, разводил руками, пускал мыльные пузыри рассказами о море, зарплатах, опрокидывая в себя ещё стоявшие на столе рюмки водки, смачно закусывая, меля несусветную чушь. Потом помню, подошёл к матери и сказал: «Мама, я, кажется, отравился, поехали домой, а?»

Семья моего деда с бабушкой по материнской линии состояла из шестерых детей, самый первый старший сын погиб на фронте, знаю, что звали его Данилой, и что самое кощунственное, что в семье моей матери никогда не заговаривали о нём, когда погиб, где захоронен? Неизвестно, что прошлое ворошить? Война была. Младшие братья и сёстры убегали в города, чтобы прокормиться, о старших погибших братьях и сёстрах думать было незачем. У моего народа есть такое вскормлённое советской властью безразличие, на фоне всеобщего горя забывать о своём, стирая память, в тисках нищеты, нужды и бесправия.

У моего деда было ещё четыре брата, все верно служили царю и отечеству в уральских казаках. Как рассказывала бабушка, их окружили и взяли в плен в Кизиле, а с казаками комиссары особо не чикались, пуская их сразу в расход. Так и мой дед со своими товарищами шёл босой через всю станицу на расстрел, и, видимо, кто-то из знакомых успел сообщить родственнику, который служил у красных. С той поры, наверное, и зародилась в молодом казаке ирония на происходящее, дескать, что Советы, жить оставили? Ну, ну, посмотрим, что дальше… Эта ирония жила в моих тётках и дядьках, живёт и по сей день в моих двоюродных братьях и сёстрах.

От шестерых дедовых детей – шестеро внуков, три моих двоюродных сестры и два двоюродных брата, у всех по двое детей, даже у меня где-то, наверное, уже вырос незаконнорожденный сын и моя дочь от законного брака. Судите сами, много это или мало для нашей вымирающей матушки России, если таких судеб в строительстве государства Советов миллионы. Знал бы мой дед, что нам, его внукам, придётся разгребать блевотину этого государства, что сам он и жизнь его уйдёт в забвение, может, рубился бы до конца с комиссарами или всё же встал бы под пулю. Светлая память тем людям!

Очень жаль, конечно, что приходится сидеть и писать эти крамольные строчки, выдавливая из себя раба с видом на окружающую действительность северной Швеции. А она действительно прекрасна, и это чувствуется во всём: в воздухе, напоённом ароматами близлежащих лесов, богатых урожаями ягод, грибов, в великом множестве чистейших рек и озёр, кишащих всевозможной рыбой.

Проходя по городским тротуарам, любовно поделенным на велосипедную и пешеходную часть с мягкими спусками на перекрёсток для инвалидных колясок и велосипедов, можно видеть как водители встретившихся на круговом движении и при заходе на него неторопливых автобусов, игнорируя все правила движения, с милой улыбкой на лице, жестикулируя, пропускают друг друга. Varsågod, нет уж извольте, varsågod ni. А раритетное право пешехода и велосипедиста, выполняется всеми водителями безукоризненно, к примеру, пешеход ещё только надумал переходить дорогу, а водитель уже остановил.

Кстати в Швеции уже давно, наверное, лет сорок, никто не называет друг друга на «вы», только на «ты», хотя вежливость и уважение слышится во всём и везде, во встречах, в разговорах между людьми. Шведское tack ska du ha, tack så mycket, что дословно переводится как, спасибо тебе иметь, спасибо большое, а слово tack, можно слышать и в конце предложения, вместо слова varsågod, пожалуйста. Язык общения хотя и мудрёный, но очень мягкий от обилия сглаживающих согласных звуков, и сочетания гласных букв. Приветливость и доброжелательность сквозит отовсюду, от вечеров и праздников с духовыми оркестрами, в церковных хорах, и в хорах наспех срежиссированных на улице. Разве предложишь русскому мужику, осатаневшему от водки и невзгод, встать в женский хор и спеть оду радости по нотам в честь праздника? Да никогда, а здесь поют и любят петь все.

Проезжая на велосипеде вдоль автомагистрали, буквально в тридцати метрах от неё, можно видеть вышедших из лесной полосы поглазеть на мир людей оленей, в воде под подмостками, с которых ныряет ребятня, и вокруг которых плавает народ, можно видеть целые рыбьи косяки. Вот что значит не тронутый утробой цивилизации мир.

И опять о себе. Приехав из деревни, я довольно-таки удачно устроился на работу в родной комбинат, в новый цех по производству шлакообразующей смеси. Оказывается, при плавке металла кислородным дутьём нужна ещё шлакообразующая смесь, чтобы отделить чистый металл от шлака. Дурнее предприятия, наверное, не отыскать, по той причине, что исходное сырьё, такое как графит, цемент, известь поднималось сначала наверх на двадцать пять метров, потом через систему отметок этажей с задвижками клапанами и дозаторами, скатывалось обратно вниз во вращающие мельницы с водой, оттуда на сушку, через вибропитатель и вот уже готовая продукция.

В моей Магнитке всегда было так, и в двадцатом веке, и сейчас в двадцать первом, что строительство и монтаж любого цеха, стана, оборудования идёт как по лезвию ножа, всё на нервах, в грязи, в копоти, головотяпстве, тотальной неразберихе, обусловленной сроками и планами, как и при первых пятилетках. Доводка и доделка оборудования происходит прямо с производственных мощностей, например: неправильно нажал на кнопку, или что-то не сработало и … пух, тонны цемента, или графита повисли в воздухе или в другом измерении или ёмкости, оседая мягким пушистым ковром на этажах и одеждах работающих. Потом думаешь, вот ёлки – палки, что же я сделал-то.

Но я и этому был рад, потому что квалификацию закреплять и повышать нужно в любых условиях. Так оно случилось и в личном плане. Приехав с морей, я не пошёл в свою старую семью, просто перевёл алименты на их адрес и ушёл в свободное плавание. Но видно уж так у меня получается по жизни, что в моменты наивысшего сексуального голода, Господь Бог даёт мне женщину с двумя, с тремя детьми, как бы говоря этим: «Ничего парень, прокормишь».

Новое счастье для меня состояло из трёх пацанов, мал-мала меньше, смотрящих на меня радостными и голодными глазами. То, что эта женщина терпит бедствие от судьбы, государства, от производства, а главное от самой себя, я понял сразу, поэтому помогал, чем мог, не углубляясь и не строя особых планов на будущее. Всё начиналось и заканчивалось постелью, проведением праздничных застолий, именин её детей, её друзей, просто выходных дней, когда дети были сыты, накормлены, обуты и одеты.

Ещё я заметил, как стали мельчать люди, как благодаря перестройке, реформам и шоковой терапии понизилась самооценка мужчин и женщин в своих глазах и в глазах других. Ведь вроде бы недавно мужчины дрались за женщин, примеры есть тому из моего детства, моего взросления, когда набить морду любовнику или новому мужу считалось святым делом. И не важно, кто прав, кто виноват, просто пришёл и отметился, этим самым возвысив женщину в её собственных глазах перед новым мужчиной. Что сделаешь, это наше русское. А так получается, что в результате нищеты и рабского положения вещей в жизни, и прежде всего собственной трусости, мужчина добровольно сдаёт позиции, мол, живёшь с моей женой, с моими детьми? Ну и флаг тебе в руки. Не жаль даже души, растраченной напрасно, да и была ли тут душа? Наверное, поэтому, я смело прыгал в постели других дам, особо не опасаясь последствий.

Положение вещей в жизни на тот период было не в мою пользу, я хоть и имел работу, но привести избранницу в коммунальный вертеп, состоящий из трёх хозяев, мне не хотелось. Я давно вынашивал планы на дом, ну когда, когда же я начну его облагораживать? Приезжая к родителям, я давно стал замечать детали, имей я о них понятие раньше, никогда бы не позволил купить этот дом. Визуально было видно, что дом дал осадку, что бетонный приступок вокруг дома, который удерживал фундамент и основания стен, дал трещины, а один из углов дома вообще осел. Что утлые сарайчики живности, которой поначалу так гордилась моя мать, зияли дырами, подкопанными поросёнком, что в гнетущем пространстве курятника, бывшей летней кухней и состоящей из закутка с печкой, нестерпимая вонь.